Укусы рассвета - Тонино Бенаквиста

— Ну так суньте им копию сегодня вечером, украдкой между двумя выстрелами.

— Антуан, вы должны прочесть это, ведь никто не знает, что может случиться… Вы не откажете, Антуан?

Нет. Я сказал «нет». Он улыбнулся мне, счастливый донельзя. И повез меня туда, где хранились его знаменитые мемуары. Я не протестовал.

Знал бы он, до чего мне безразлично все, что может случиться с ним самим и с его драгоценными отпрысками. Если я и согласился, то лишь из-за какого-то смутного предчувствия, что в этой рукописи заключено все. Все. И начало, и конец. Там, в этих мемуарах, были страдание и боль, Париж и Нью-Йорк, безумие и цинизм, пистолетные выстрелы и укусы, темница Бертрана и смерть Этьена. Все.

Но я обнаружил и нечто большее. Страница 6:

«..и эти истекшие тридцать шесть лет не имеют никакого значения, если взглянуть на них с высоты сегодняшнего дня; я даже не очень уверен, что они сыграли какую-то роль в моем становлении, у них была лишь одна заслуга: они помогли мне найти дорогу к ней. И вряд ли у меня была альтернатива; боюсь даже думать о том, что мы могли встретиться иначе — она и я. С первого же дня — я знаю, я помню это! — мне захотелось, чтобы она рассказала о себе, но только не здесь — у меня в кабинете, а в любом другом месте — в кафе внизу, на ярмарочном гулянье, в сквере, где угодно, только не в этом кресле, еще не остывшем от предыдущего пациента. Мой кабинет на улице Реомюра вдруг предстал передо мной в своем истинном обличье — старомодным, чопорным, безнадежно унылым, я всегда мечтал о таком. Но было слишком поздно что-либо менять; я принял ее здесь, и мне пришлось усадить ее в этой тишине. И в это кресло. Вот она — моя первая ошибка».

Ничего общего с бесстрастным слогом преуспевающего практика-врача. Напротив — одни эмоции, бурные, неудержимые. Ни единого слова, относящегося к его теории, одно лишь желание отринуть свою профессию, обвинить ее в случившемся. Человек говорит о себе предельно искренне, иногда сожалея о заблуждениях, но не о поисках истины. О своих исследованиях он рассказывает ниже, всего в нескольких словах.

«..Признаюсь, идея показалась мне забавной, скорее провокационной, нежели перспективной; я веселился как сумасшедший. Я абсолютно ничего или почти ничего не знал о вампиризме, но мне вполне хватило традиционных представлений о нем, отраженных в фильмах серии Б. Приятель-хирург, с которым мы делили ординаторскую (как же его звали — Мишель? или Матьё?), одолжил мне свою пишущую машинку и читал мои опусы, умирая со смеху. Кроме того, он изощрялся во всевозможных выдумках, создавая „подходящую атмосферу“: совал мне под подушку челюсти из анатомички, ставил в холодильник бутылки с плазмой, прибивал распятие на дверь, таскал из морга трупы с израненными шеями и укладывал в мою постель; я уж не говорю о том, что он являлся ко мне по ночам в виде призрака, вымазав себе физиономию белилами, а глаза и рот кроваво-красной помадой. В общем, обстановочка в ординаторской была веселее некуда; я еще долго вспоминал о ней с ностальгией».

Мемуары состояли из двух частей; первая занимала меньше ста страниц и завершалась его бегством в Соединенные Штаты. Она была почти целиком посвящена его встрече с мадемуазель Р. Каждая строчка буквально дышала ею, его любовью к ней. Страница за страницей — признания, сомнения. А потом вдруг предательство, внезапный разрыв. Ее жгучая ненависть к нему. Он описывает, как она сломлена и разбита, как становится узницей в родительском доме. Он страдает, но кольцо уже сжимается вокруг него. Он отвержен, опозорен. Бегство из страны. И последние строки:

«Если бы я мог начать все сначала?.. Меня неотступно мучит этот вопрос. Вот для чего нужны мемуары — чтобы задавать себе вопросы. Нет, я знаю, что ничего уже не исправишь, что все бесполезно: я загубил чужую жизнь, а быть может, и две, и остатка моей собственной жизни не хватит, чтобы искупить этот грех. Я знаю только одно: я любил эту женщину. Я ее действительно любил».

Странное оправдание — чересчур лаконичное, а главное, запоздалое. Угрызения совести задним числом — такие недорого стоят. Вряд ли эти строчки смягчат враждебность Джордана и убедят его в том, что он — дитя любви. Но я решил не останавливаться на этих сомнениях, оставив их автору. Мне хотелось скорее приступить ко второй части.

Чистый лист посвящен пересечению Атлантики. Тон мемуаров внезапно меняется, от них уже не веет веселой непосредственностью студенческих лет, ее сменила едкая ирония, пропитавшая каждое слово воспоминаний. Более того, в них напрочь отсутствует та искренняя нежность, которой отмечены редкие, но лучшие места первой части рукописи.

«Я рассчитывал обосноваться в Нью-Йорке и найти себе здесь укрытие; я выбрал этот город от недостатка воображения или, может быть, в силу приятных воспоминаний, которые сохранил о нем со времен конгресса по психоанализу в 1961 году. Чудесное житье в „Уолдорф Астории“, с бэйджем участника конгресса на отвороте пиджака… Там я перечитал страницы, на которых Фрейд повествовал о своем печальном путешествии в Большое Яблоко[41]. Я наверняка мог восстановить прежние связи, которые очень бы мне пригодились, но, увы, я стал парией. Деньги мои быстро кончились, и я узнал нужду и тяжкий труд. Так я перебивался почти год, пока не получил green card, благодаря которой мог покончить с нелегальной работой подручного и мойщика посуды в дешевых забегаловках. Я уехал в Сан-Франциско, это была ссылка в ссылке. Меня привлекли рассказы о Калифорнии, о ее новой культуре, порождавшей множество идеологических течений, о бурной интеллектуальной жизни, об университетах. И я признаюсь, что сегодня, двадцать лет спустя, когда я пишу эти строки…

Признаюсь, что это была блестящая идея. А если бы я остался в Нью-Йорке… Как знать? Наверное, мне не пришлось бы так развлекаться. Во всяком случае, до 1981 года».

Он пишет о том, как открыл для себя те фантастические края — сначала пустыню, затем легендарную Калифорнию прошлых, прекрасных лет, Калифорнию с ее солнцем, серфингом, кампусами, университетами. В один из них его берут на должность преподавателя-ассистента. Он знакомится с Т. Л. — отцом ЛСД, и подробно, с несвойственным ему благодушием, описывает вечеринки и опыты, в которых участвует вместе с целой компанией других одержимых. Читая этот пассаж, я почувствовал, что именно здесь его пресловутые мемуары перетекают в новое русло. Исповедь забыта напрочь; ее сменили бравада, эффектные описания «горячего» периода, на грани анекдотов и вуайеризма. Которые дают понять читателю: и я там был. В 1966 году он получает американское гражданство благодаря фиктивному браку, о котором упоминает мельком, в двух строках. Это всего лишь эпизод, очередная ступень к успеху, но за ним следует встреча с Дж. Д., которого он почтительно называет своим учителем и который предлагает ему работать на пару в кабинете психоанализа. Он не питает никаких иллюзий по поводу своего вновь обретенного призвания.

«У меня было такое чувство, словно я умею делать только это, и ничего больше. А ведь этим можно заниматься повсюду в мире, и особенно здесь, в Калифорнии. Я сбежал из Франции, ничего не взяв с собой в дорогу, кроме одного — моей прежней профессии. Точно вор-карманник. Если бы я не обосновался здесь, в Беверли Хиллз, я занимался бы своим ремеслом в любом другом месте — в Неваде, в Канаде, еще где-нибудь. Ко мне вновь вернулись профессиональные навыки. К 1968 году я уже оброс целой кучей богатеньких клиентов из избранных кругов, как настоящий шарлатан, в которого я превратился, или же я и был таким всю свою жизнь. Мне так и не удалось ответить на этот вопрос. Money. Money. Доллары! Были ли деньги единственной моей целью, когда я смотрел, как эти изысканные дамы из Беверли Хиллз, умирающие от скуки, покидают мой кабинет и садятся в свои „понтиаки“? Вероятно, все это было уже не так важно, худшее уже свершилось, оно осталось далеко, на другом континенте, в Европе, во Франции, в тихом парижском предместье. А все остальное..»

Он снова и снова возвращается к своему проступку, к своему тяжкому проступку. К своему преступлению — так он называет его в мемуарах. Им, несомненно, движет желание до конца раскрыть душу, но оно заводит его так далеко, что уже непонятно, раскаивается он или оправдывается.

«В этой стране проблема сексуальных контактов между врачами и пациентами достигла апогея. Многие мои знаменитые предшественники, такие как Юнг или Ранк, столкнулись с ней задолго до меня. Я изучил статистику Американской психиатрической ассоциации; согласно ее данным, 7 % психиатров-мужчин признались, что имели „связи“ со своими пациентками; среди психиатров-женщин в этом признались 3 % от общего числа. Далее: 65 % практикующих врачей сообщили, что им приходилось иметь дело как минимум с одним пациентам, который состоял в отношениях подобного рода со своим предыдущим психоаналитиком. Более ста из этих последних были привлечены к уголовной ответственности. Здесь, в Америке, моя любовная история считалась бы преступлением перед законом. Такие вещи караются тюремным заключением. Узнав это, я безумно испугался, как бы не открылось мое прошлое».