Голоса - Борис Сергеевич Гречин

«И я тоже, — добавил Борис. — То есть не о Лизе, а о себе и некоторых мыслях моего «прообраза»».

«Надеюсь, вы не собираетесь отказаться от своих ролей вслед за Алёшей? — уточнил я с беспокойством. — И, если этот разговор важен, зачем откладывать?»

[4]

Время для беседы было, однако, упущено. Аудитория постепенно наполнялась. Пришла староста, за ней — Марк, который пожаловался, что, дескать, до нашей научной библиотеки за неделю на ездовых собаках не доедешь, за ним — сразу пятеро, и выяснилось, что все в сборе, кроме «Цесаревича».

«Я дурошлёп, не написала Орешкину! — покаялась Ада. — Алексея же не было вчера на «суде», он не знает, где мы! Сейчас попробую ему сообщить… Кстати, Андрей Михайлович, что это за странную голосовалку вы вчера повесили? Кто это отказывается от своих обязанностей? Ребята, вы что, сдурели?»

Тут нужно пояснить. Накануне вечером я действительно в общей беседе рабочей группы в социальной сети опубликовал «опрос». Знаю, что по современным нормам такая беседа называется «чатом», но не могу себя заставить использовать это слово, так же, как не могу использовать слово «флэш» или «флэшка». Флешь для историка существует только одна — полевое клиновидное укрепление в армии начала XIX века, «Багратионова флешь», например. Вы со мной не согласны? Но я отвлёкся. Мой опрос звучал следующим образом: «Можем ли мы включить Е. И. В. Александру Фёдоровну в регулярный план работы, если кто-либо из десяти основных участников откажется от своей роли?» В этом опросе приняли участие трое: Лиза Арефьева, Марта Камышова и Ада Гагарина — причём Лиза и Марта воздержались, а староста группы проголосовала «против».

«Ада, я не могу вам сказать, кто именно отказался, потому что надеюсь, что этот человек ещё передумает! — ответил я. — Давайте лучше дождёмся его самого и спросим…»

«Методом исключения получаем, что это Алексей, потому что все остальные уже тут, — немедленно сообразила Ада. — Очень интересно…»

«Savez-vouz, l» Empereur a abdique[27]», — с юмором прокомментировал её брат, дословно при этом повторяя слова министра двора графа Владимира Борисовича Фредерикса, сказанные им нескольким членам царской свиты второго марта семнадцатого года около трёх часов пополудни. Я и не знал, что Тэд знает французский. Правда, чтобы произнести одну фразу на французском, совсем не обязательно знать язык, а актёрство в этом очень помогает.

«Как некрасиво по отношению к группе… Он вам не раскрыл причин?» — продолжала допытываться староста.

«Раскрыл, — признался я. — Но я бы не стал их пересказывать без крайней необходимости. Вдруг нечаянно перевру что-нибудь…»

«Коллеги, господа и товарищи! — подал голос Кошт. — Может быть, начнём уже с докладом? А то мы до морковкиного заговения будем ждать нашего Ники!»

— Неужели ваши студенты использовали такие красочные фразеологизмы? — не мог не полюбопытствовать автор.

Андрей Михайлович хмыкнул:

— Думаю, это персонаж из старорусского купеческого рода на него повлиял. Хотя Марк и сам по себе мог такое выдать, конечно…

[5]

— Так и решили поступить, — продолжал рассказ Могилёв. — Мы все, включая меня, уселись за парты, а Лиза прочитала нам доклад, даже, можно сказать, целую обстоятельную лекцию, забавно контрастирующую своим содержанием с плакатами по гражданской обороне, чрезвычайным ситуациям и радиохимической защите, которыми были увешаны все стены маленького класса. Я внутренне поздравил себя с тем, что мои студенты становятся настоящими педагогами — разумеется, едва ли это была моя заслуга, не стоило её приписывать себе.

Девушка толково рассказала не только об основных вехах жизни своего персонажа, но сделала любопытный обзор и сравнение между собой источников, которыми пользовалась. Биография её высочества за авторством Марины Земляниченко, воспоминания Феликса Юсупова, основательная работа Любови Миллер под названием «Святая мученица» — и, наконец, где-то сумела моя студентка раздобыть An Unbroken Unity[28], книгу Эдит Марты Альмединген, которую я и сам некоторое время разыскивал, но безуспешно. Воздерживаясь от передачи своих впечатлений, Лиза заострила наше внимание на двух примечательных моментах биографии своего персонажа, обещавших некоторый простор для исследования. Первой было «церковное новаторство» великой княгини: столь значительное для её времени (пожалуй, и для нашего), что без высочайшего вмешательства ничто из задуманного не осуществилось бы. Второй — единственная и безуспешная попытка настоятельницы Марфо-Мариинской обители вмешаться в современную ей политику. Речь шла о печальном разговоре с Александрой Фёдоровной, её младшей сестрой, с целью убедить ту распрощаться с Распутиным. Разговор этот состоялся ближе к концу тысяча девятьсот шестнадцатого года — впрочем, я рассказываю вам такие общеизвестные вещи, что рискую надоесть. Стóит ли?

— Стоит, стоит, — пробормотал автор. — Не заставляйте меня стыдиться своего невежества больше, чем я уже устыдился.

— Как скажете… Слушая Лизу, я не столько вникал в смысл слов, сколько наблюдал за ней самой. Какое-то не очень приметное изменение в ней действительно произошло: куда-то ушёл избыток живости, верней, насмешливости, сами движения стали более спокойными, взрослыми, тон голоса тоже поменялся… Представьте себе молоко, влитое в чай, в прозрачном стакане или стеклянной кружке, вот вроде тех, которыми мы пользуемся! Даже по цвету вы увидите, что новая жидкость не будет чистым молоком, но назвать её чаем тоже невозможно… Вам, кстати, долить ещё?

Ближе к концу её доклада случилось отчасти забавное происшествие — то есть, говоря «забавное», я и не уверен: как посмотреть… В пятнадцатом году, рассказывала нам Лиза, некая учительница немецкого языка по имени Вильгельмина Ольцен, Ölzen — затрудняюсь, как произнести немецкое «о умлаут» в начале слова, и понятия не имею, как вы его передадите средствами русского алфавита, правда, это уже не моя головная боль, — Ольцен, повторюсь, решила поднести матушке Елисавете некий подарок. Уточню, не столько подарок, сколько знак женской симпатии, солидарности, сочувствия перед лицом охватившей всю страну германофобии, от которой даже эта выдающаяся подвижница, будущая православная святая, тоже пострадала: было разбито лобовое стекло автомобиля, в котором матушка возвращалась в обитель с похорон великого князя Константина Константиновича. Но что отставная учительница, живущая на скромную пенсию, могла бы подарить вдове брата покойного Государя, привычной к любой роскоши, а после пострига без труда сменившей роскошь на добровольную аскезу? У фройляйн Ольцен с давних времён сохранился один-единственный лист пергамента, на котором она придумала красивым почерком написать стихотворение рано умершего немецкого поэта Теодора Кёрнера. Готовую работу госпожа Ольцен передала «её королевскому высочеству» через дежурную сестру обители. Примерно через неделю Елисавета Фёдоровна навестила скромное жилище бывшей учительницы, чтобы лично поблагодарить