Улавливающий тупик - Лев Портной

Читаешь эти строчки, и пробуждается светлая грусть, ностальгия, — все это так романтично! — но как представишь себе, сколько водки отдано соседским мужикам за то, что они перли эти прабабкины гардеробы на чердак! Это вместо того, чтоб пустить все эти шифоньеры в печь на растопку! И потом, блокнотик старенький со стихами найти, юность, первую любовь вспомнить, допустим, приятно, но когда ты видишь старый рассохшийся стол, который, казалось бы, только вчера стоял на кухне, накрытый клеенкой с подсолнухами, и ты ходил под него пешком, ты понимаешь, как быстротечно время, а это уже наводит на совсем грустные размышления. Но мрачному, пыльному чердаку этого мало, он еще и корит тебя за то, что ты понапрасну транжиришь время, которое и так летит как нож со стола. Ну что этот стол?! Его еще родители твои наверх вынесли, и ты почтительно полагаешь, что они не пустили его на дрова из-за присущей им бережливости, аккуратности в отношении к вещам. Ну, а вот велосипед с покореженным колесом и полустершейся надписью «Школьник» на голубой раме? Его-то на чердак уже ты затащил! Затащил после того, как он провалялся за крыльцом два месяца, на протяжении которых ты каждый день откладывал ремонт на завтра и дождался, что мать попрекнула: «Не можешь починить, так хоть убери его, пока не заржавел!» И ты отнес его на чердак, дав себе слово заняться великом в ближайшую субботу после уроков, ну на худой конец, в воскресенье. А затем — хоп! — не успел и глазом моргнуть — как собственными руками сверху на этот «Школьник» громоздишь следующую велосипедную раму, уже побольше, красного цвета — «Минск». Да-да, а потом сюда выносятся старый буфет, шифоньер, коробка со старыми учебниками, корзина с письмами и тетрадками. И все это ставится в раскоряку, небрежно, — потому что ненадолго, временно, ведь каждый раз ты намереваешься через пару дней вернуться, чтобы разобрать старые книги и письма, и окончательно решить судьбу всей этой утвари. А через некоторое время твои дети, уже взрослые, разбирая на чердаке эту рухлядь, будут думать о превратностях судьбы, что вот-де родители так бережно к добру относились, никогда ничего не выбрасывали, берегли все, а за всю жизнь так ничего путного накопить не сумели.

Размышления мои прервал крик Хобыча, донесшийся с улицы:

— Михалыч, ты что там, уснул что ли?!

— Сейчас-сейчас! — заорал я в ответ, пробираясь к слуховому окну.

В дальнем углу заметил я старую железную кровать с четырьмя круглыми набалдашниками на спинках. Признаться, я даже удивился: как это Шурик в прошлый раз сумел в темноте Иринку отыскать? А может, он только бахвалился, что добрался до нее, а в действительности, побродив немного в потемках, сам с лестницы и сковырнулся?!

Ну да что-то я опять отвлекся.

В общем, выбрался я к слуховому окну, открыл ставни и вылез на крышу. И первое, что я увидел, так это главную, а впрочем, и единственную улицу: она тянулась от шоссе через всю деревню, а потом за мостиком через реку превращалась в тропинку, протоптанную через Воровской лес. И ведь всего несколько часов назад мы шли всей гурьбой по этой улице от автобусной остановки, даже не подозревая, в какую историю вляпаемся.

Кстати сказать, мы как с автобуса сошли и едва сделали несколько шагов, как по тщательно скрываемой, но заметной суете, стало ясно, что весть о нашем приезде достигла деревни раньше нас самих. Рыжий Виктор, проверив предварительно на месте ли ружье, поспешил загнать во двор недогулявшую скотину. Кузьмич кинулся заливать бензин в «Запорожец», предчувствуя, что представится повод сгонять в город за водкой. Николай Василич, гладко выбритый, в чистой темно-синей рубашке, встал у калитки, приосанился и со степенным видом поглядывал в нашу сторону, выжидая, вспомним мы его или нет? А с террасы дома за нами наблюдала супружница его Галина Федоровна и, судя по тому, как мелко подрагивала придерживаемая ее рукой кружевная занавеска, женщина следила за нами с явным неодобрением.

— Здорово, Василич! — крикнул Хобыч.

— Николай Василич! Низкий поклон тебе и горячий привет от всей нашей компании! — со всей галантностью, на которую был способен, произнес Аркаша.

— Николай Василич! Дорогой! Пойдем с нами, мы тебе электропилу «Аллигатор» в подарок привезли! — выкрикнул Шурик, который всю дорогу из города уговаривал Хобыча вернуться на вокзал, чтоб кое-кому набить морду, и оставленный без внимания со своими обидами, теперь спешил хотя бы от тяжелого груза избавиться.

— Здорово, мужики, здорово! — откликнулся Василия и бросился к нам навстречу.

Счастливый оттого, что не пришлось в ущерб самолюбию напоминать о себе первым, он прямо-таки лоснился от удовольствия, как мартовский кот, которому выпало провести ночь с единственной на всю округу сиамской кошечкой. И гордость его была вполне понятна: он-то сомневался, вспомнят ли его? А выяснилось, что его и в Москве не забывали, чему «Аллигатор» был свидетельством.

От Василича мы тут же узнали, что Сергей с Ириной еще не вернулись из воинской части, где служил наш друг и куда они всей семьей с двухлетним сыном уехали еще неделю назад: Ирина — посмотреть на парад по случаю открытия нового памятника, а Сергей — принять в том параде участие.

— Да вы не волнуйтесь, — успокаивал нас Николай Василич. — Они сегодня воротиться должны. Ждем их с минуты на минуту. А вы в избу их проходите. Там Тимофевна ждет: она знает, что вы приехать должны. Cepera ей строго наказал: встретить вас и голодными не оставить.

Едва мы подошли к дому наших друзей, как из-за забора послышался злобный лай.

— Это Аргон, овчарка южнорусская. Кроме Сереги никого не признает, — пояснил Николай Василич и, задрав голову, громко крикнул: — Тимофевна! Гостей принимай!

— Собаку держите, а то съедим! — пошутил Хобыч.

— Иду-иду! — послышался бойкий голос из-за забора.

Калитка отворилась, и мы увидели старушку в чистом переднике.

— Ну, сыночки, проходите. С утречка заждалась вас.

Она посторонилась, чтобы впустить нас во двор. Первым через калитку прошел груженный тяжелым рюкзаком Шурик, за ним, небрежно засунув руки в карманы, вальяжно прошествовал Аркаша, затем я с Борькой, Николай Василич и последним — Хобыч.

Во дворе полутораметровой сеткой был огорожен небольшой участок, внутри которого находились собачья будка и сама собака, посаженная на большую цепь. Оголтелый пес рвался с привязи и злобно лаял на нас. Это и был Аргон, южнорусская овчарка. Для тех, кто не знает, что это за порода такая, объясню. Знаете, в магазинах с игрушками продаются коллекционные автомобильчики, сделанные в масштабе один к сорока трем? Так вот, когда я увидел этого Аргона, я понял, что болонка — это не собака, а комнатная модель южнорусской овчарки, выполненная в этой пропорции — один к сорока трем. Короче, из загона на нас рычало и лаяло косматое чудовище, заросшее такой густой шерстью, что даже глаз мы различить не могли, зато отчетливо видели громадные клыки, когда оно разевало пасть. Невольно захотелось, чтобы кто-нибудь еще раз проверил надежность цепи и сетки, а самим пока обождать снаружи, за забором. Но беда была в том, что и оставленную присматривать за домом Тимофевну Аргон за хозяйку не признавал, потому-то Сергей и вынужден был не только на цепь его посадить, но и огородить металлической сеткой.

— Аргоша, Аргоша, тише ты. Это свои, свои, — щебетала Тимофевна, торопливо пробираясь по узенькой дорожке, выложенной между цветочными клумбами и собачьим загоном.

Мы гуськом шли следом, стараясь не смотреть на злобного Аргона, и даже с Аркаши вся его вальяжность и напыщенность враз слетели. А вот Хобычу из-за его природного упрямства, видите ли, наоборот нужно было всем показать, как он не боится злой собаки, и мало того, что он шел мимо сетки с нарочитой медлительностью, так он еще и приговаривал:

— Аргон, Аргоша, ну что ты, в самом деле? Ну, мы ж свои. Ну, ты же хороший пес! — и с этими словами Толик пожимал плечами и разводил руками, выказывая этими жестами свое недоумение по поводу неразумного поведения собаки.

Пес же, глядя на ужимки и кривляние Хобыча, свирепел еще больше и лаял пуще прежнего.

— Милай, ты его не дразни! — крикнула Толику Тимофевна, чем только раззадорила его.

Он даже приостановился напротив собаки.

— Да ладно вам. Да это ж отличный пес! Ну, успокойся, успокойся, дурашка! — и Хобыч слегка наклонился и чмокнул губами, посылая овчарке воздушный поцелуй.

И только, когда в конец разъяренный пес начал захлебываться от злобы, Хобыч сдался.

— Ну, все, все! Ухожу, ухожу! Ну, не хочешь ты быть хорошей собакой, не хочешь, — и, подняв руки вверх, он не спеша подошел к крыльцу.

Мы с облегчением вздохнули.

А еще через пять минут мы сидели за столом, Тимофевна потчевала нас борщом и жареной картошкой с куриными окорочками. Аркаша включил телевизор: как раз последние известия передавали. Нас-то они мало интересовали, а вот Тимофевну две новости сильно встревожили. Во-первых, диктор передавал о том, что в Тюменской области продолжаются поиски ефрейтора Сидорова, который дезертировал из ракетной части, прихватив с собой автомат и два магазина к нему с полным боекомплектом. А во-вторых, метеоцентр обещал похолодание. И погода, нужно признать, действительно испортилась, из-за чего мы и стол-то в избе накрыли, а не в саду и даже не на террасе.