Коронация Зверя - Валерий Бочков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны!
Никто не засмеялся. Ожили динамики, раздался хруст, словно кто-то мял яичную скорлупу у микрофона. Машинист кхекнул и хмуро произнес:
– Поезд возобновит движение через несколько минут. Ждем сигнала.
Он прокашлялся и выключил трансляцию. Снова стало тихо. Было что-то необъяснимо гнетущее в этой тишине: люди молчали, казалось, старались не дышать, точно малые дети, что прячутся под кроватью от Бабы-яги. Впрочем, я сам был не лучше. Беззвучно сделав глубокий вдох, я прикрыл глаза и начал медленно считать от ста в обратном порядке.
Минуты через три в вагоне снова возник голос машиниста:
– Ждем зеленого сигнала. Прошу всех пассажиров сохранять спокойствие. Поезд возобновит движение, как только…
Внезапно трансляция оборвалась. И тут же, буквально через секунду, лампы в вагоне нервно заморгали и погасли. Стало темно, абсолютно темно. В этой кромешной черноте какая-то женщина рядом скорбно выдохнула:
– Приехали…
Зина притянула меня, испуганно прошептала в самое ухо:
– Мне кажется… я задыхаюсь.
– Дыши. – Я взял ее за плечи, постарался локтями отодвинуть стоявших рядом. – Глубже дыши.
В другом конце вагона мужской голос нервно потребовал:
– Ну не напирайте же вы в конце концов, честное слово! Напирает и напирает!
Кто-то крикнул:
– Тут женщине плохо!
– Господи! – заорал кто-то. – Ну сделайте что-нибудь! Она ж падает!
Поднялся гвалт, казалось, что орут все, причем все одновременно.
– Ах ты, сука! – Я услышал звон хорошей оплеухи. Вокруг меня матерились, визжали. – Отпусти меня, гад! – истошно вопил сиплый фальцет справа.
Толпа заходила, кто-то лягнул меня в голень. Я сгорбился, прижав Зину, выставил локти, пытаясь ее защитить. Там и сям включились сизые экраны мобильников, тусклые, как могильные огни, они не освещали ничего.
– Сигнал пропал! – истерично крикнул кто-то. – Был, а теперь нету!
Странным образом эта новость тут же остановила драку. Возня прекратилась, по толпе тревожно зашелестело – и у меня нет, и у меня, у меня тоже нет.
– Ты слышишь? – испуганно прошептала Зина.
– Что?
– Пол…
Я не услышал, я почувствовал. Пол едва уловимо вибрировал.
– Что это? – прошептала она.
Я рассеянно пожал плечами, вспомнив про темноту, буркнул что-то неопределенное. Решил не говорить, что мне это напоминает приближающийся поезд. Вибрация определенно усилилась, мужик рядом испуганно спросил:
– Что там зудит? Вы слышите?
– Где? Что? – раздалось со всех сторон. – Что?
Среди гомона кто-то ясно произнес слово «поезд» – и тут же все подхватили и затараторили: это поезд, поезд, другой поезд, с той станции поезд…
– Он нас не увидит! У нас же огней нет! Там, сзади, красные…
– Ему по рации передадут! У них тут везде рация!
– Какая, на хер, рация! Все сломалось к ядреной матери! Рация! Во козел!
Неожиданно ор перекрыл властный голос:
– Кончай базар! Это генератор.
– Какой? Где? Что? – заголосили вокруг.
– Аварийный генератор. Он автоматом врубается через пять минут, если движку каюк. На нем кондей и освещение…
Точно в цирковом фокусе, тут же включился свет. Человек не успел договорить, и лампы зажглись – вполнакала, мутно, но все-таки это был свет.
– Ну вот… – спокойно сказал тот же голос.
Я вытянул шею, пытаясь разглядеть фокусника – им оказался плешивый мужичонка с лицом дворового доминошника. Загудел кондиционер, через минуту состав тронулся.
– Господи, – прошептала мне куда-то в ключицу Зина. – Я так перетрусила.
43
Мы вошли в здание Савеловского вокзала ровно в полночь – минутная стрелка на больших часах дернулась и, слившись с короткой, уткнулась в двенадцать. Я ни о чем не спрашивал.
– Черт, только ушел! – Зина недовольно разглядывала табло пригородных поездов. – Следующий в ноль двадцать. У тебя деньги есть?
С билетами до четвертой зоны мы вышли на перрон, нашли нашу электричку. Она шла до станции «Калязин Пост». Я совершенно не знал Савеловского направления, понятия не имел, где этот Пост, очень расплывчато представлял, куда вообще с этого вокзала можно доехать.
Мы шагали вдоль состава, шагали мимо пыльных окон, за которыми редкие пассажиры читали или дремали, нахохлившись, как хворые куры. Зашли то ли в четвертый, то ли в пятый вагон, прошли в середину. Сели у окна напротив друг друга. Зина закрыла глаза и сложила ладони, точно собиралась молиться.
Я прислонился к жесткой спинке, повернулся к окну. Глядя сквозь муть своего отражения на пустой перрон, на фонарь с конусом размытой желтизны, тускло освещавший массивную урну, похожую на античную вазу, я не мог поверить, что все случившееся сегодня могло уместиться в один день. Могло влезть в каких-то десять часов обычного земного времени.
В вагон вошел мужчина в пролетарской кепке, небритый и, похоже, нетрезвый. Он без симпатии взглянул на меня, шумно уселся в конце вагона. Я снова уставился в окно. По перрону пробежал военный; он на ходу отчаянно с кем-то собачился по телефону, очевидно, с подругой, называя ее то «курвой», то «шмарой» и обещая отодрать как сидорову козу.
Двери внезапно зашипели и с грохотом закрылись. Непонятно зачем я взглянул на часы – все точно, ноль двадцать, Зина не шелохнулась, даже не приоткрыла глаз. Состав дернуло, надрывно, с тяжелым лязгом. Перрон, фонарь, урна поплыли назад, перрон побежал, побежал как-то вдруг и быстро оборвался, и окно заполнила скучная чернота.
Я наклонился к Зине, тронул пальцем ее руку.
– Расскажи про моего сына.
Она приоткрыла глаза. Она не удивилась, начала рассказывать про Новый год, как они ездили в Питер, как там все время шел дождь, но все равно было весело и хорошо. Что Русский музей почему-то был закрыт, зато по Эрмитажу они бродили весь день.
– Он рассказывал, что Леонардо на самом деле был весьма заносчивым мужиком, при этом чистюлей и модником, сам придумывал себе костюмы – Версаче отдыхает: с золотым шитьем, всякими кружевами, – хипстер, короче. А Микеланджело, тот был брутальный, он мрамор рубил, сам грязный, потный – скульптор. Тем более ему в детстве нос сломали. И очень его этот красавчик Леонардо выбешивал…
Поезд на полном ходу проскочил мимо пустого перрона, пролетело невразумительное название станции – «Окружная».
– Но вот они наконец столкнулись: там какой-то тендер устроили, в Венеции, что ли…
– Во Флоренции, – не удержался я. – Синьория решила заказать фреску для Дворца дожей.
– Так ты знаешь?
– Говори, говори.
Она подозрительно взглянула на меня и продолжила:
– Ну да, во Флоренции. Венеция – там гондолы.
Я вспомнил, как первый раз приехал во Флоренцию, приехал из Рима ранним поездом, невыспавшийся и злой вышел на привокзальную площадь. Мокрая площадь сияла, точно стальная. Ливень только закончился, на запад уползала мохнатая чернильная туча, из-за зеленых гор еще торчала ее взлохмаченная макушка. Я сел в такси, водитель обернулся узнать адрес – водителем оказалась молодая женщина с рыжей жесткой шевелюрой и невероятно светлыми глазами, такие бывают у собак-хаски – серо-голубые, с каким-то внутренним свечением. Через два часа точно такие же глаза я увидел в Уффици (гостиница оказалась буквально за углом) у женщин Боттичелли – у гордо шагающей лукавой Флоры и у белолицей, чуть рассеянной Венеры.
– Эй! Ты спишь?
Я вздрогнул и проснулся.
– Нет, – зачем-то соврал я. – Просто глаза прикрыл. Говори, говори.
44
Микеланджело, серый от мраморной пыли, вышел из мастерской перевести дух. Сел на тупеньки, щурясь, подставил лицо осеннему солнцу. По теневой стороне улицы шагала шумная компания: полдюжины щеголей крутились вокруг важного красавца в малиновом берете с орлиным пером. Микеланджело узнал Леонардо. Тот остановился, указал спутникам на скульптора.
– Перед вами великий творец Пьеты! Шапки долой – вот он, гениальный Буонаротти! – Леонардо первым сорвал с головы берет, склонился, прочертив пером дугу по мостовой.
Вся компания в предвкушении какой-то забавной выходки стала раскланиваться.
– Многие считают его, – Леонардо ткнул пальцем в сторону Микеланджело, – лучшим мастером Италии. Многие считают его даже талантливей меня!
Спутники Леонардо протестующе загалдели.
– Вопрос, безусловно, спорный. – Леонардо засмеялся. – Но есть кое-что более очевидное: я творю свое искусство легкой кистью, подобно Орфею, что ткал свои мелодии из воздуха. Взгляните на меня – вот миланские кружева, а вот тосканское шитье, от меня пахнет лавандой и розовым маслом, мои руки чисты, а пальцы тонки, как у лютниста.
Леонардо неспешной походкой пересек улицу, подошел к скульптору, за ним потянулась его компания.
