Повести и рассказы - Леонид Пантелеев

Солнце в окно ворвалось. Испугался Петька и сунул часы в карман. И сразу тяжелые стали часы. Карман оттянуло, и стало неудобно ноге.

Пошел Петька по коридору. А навстречу Рудольф Карлыч идет. Улыбается. И солнце на белом халате. И кочерга в руке.

– Здравствуй, – говорит. – Доброе утро. Идем со мной печка топить? Нет?

– Нет! – сказал Петька. – Мне в экономию надо… Хлеб вешать.

И пошел хлеб вешать.

Но не убежал Петька. Нет… Это прошлым летом он мечтал убежать, а теперь… Теперь совсем другое.

Другие дела на уме у Петьки. И странно даже подумать: как это так бежать?

Но на руках у Петьки часы. На руках у него этот проклятый драгоценный предмет.

И нужно подумать, что и как!..

Носит Петька часы день, другой – и все думает, все размышляет, куда бы часики деть.

Бросить хотел часы – пожалел: глупо. Самое лучшее – Кудеяру отдать. Да где его возьмешь, – не приходит больше гражданин Кудеяр. Ни слуху о нем, ни духу.

Так и страдал Петька и носил с собой эти ненавистные часы.

А в середине лета стали в приюте красить крыши.

Вот призвал раз Федор Иваныч Петьку и говорит:

– Сходи, – говорит, – пожалуйста, на улицу Ленина, в Губжир. Купи зеленой краски.

Дал Петьке денег, пошел Петька в Губжир. Идет мимо базара. Старое вспоминает. Разные случаи вспоминает: гири, пампушки, селедки. И вдруг слышит свист, бегут люди. Бегут по базару люди и дико орут:

– Лови его! Во-ор! Лови!..

Побежал и Петька. И видит, за кем бегут. Бегут за лохматым парнишкой. Парнишка бежит, оглянулся – мелькнул перед Петькой завязанный глаз.

– Пятаков! – крикнул Петька и шибче бежать припустился.

А Пятаков бежит хорошо. Толпа уж давно позади осталась, один только Петька вдогонку бежит. И кричит:

– Пя-та-ко-ов! И вот догнал.

Схватил за плечо Пятакова и:

– Стой! Не уйдешь!..

А Пятаков увернулся и Петьку – под грудки.

– Дурак! – закричал Петька. – Дурак! Не дерись.

Отскочил Пятаков и смотрит на Петьку. И весь дрожит.

А Петька:

– Ну что? Не узнал?

– Нет, – сказал Пятаков, задыхаясь.

– В приюте… Помнишь?

– А, – сказал Пятаков, – помню. Обжора… И дальше пошел. И все дрожит.

А Петька за ним:

– А дрова помнишь?

– Какие дрова?.. Помню… Ну что ж?

И дальше, дальше бежит Пятаков. И все стороной, все переулками… К Слободе, на окраину города. Петька за ним:

– Пятаков!

– Что тебе?

– Пятаков, подожди, не беги. Стал Пятаков. Отдышался.

– Ух… Черт возьми… Что, говорю, тебе?

– Помнишь дрова?

– Помню. Ну что ж?

– Обидно?

– Что?

– Прости, – говорит Петька. – Я виноватый во всем.

И стал Пятакову рассказывать насчет дров. А Пятаков хохотать начал. И так хохотал, что повязка его на нос сползла.

– Дурак! – говорит. – Да разве ты виноват?.. Ведь сам я… Ведь я в тую ночь шестнадцать поленьев торговкам перетаскал.

– Врешь! – изумился Петька. – Врешь!.. Неужели верно?..

– Верно. Шестнадцать поленьев. А ты думал что? Я за милую душу в реформу пошел? Нет, брат, нас на испуг не возьмешь…

Удивляется Петька.

– Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?

– В приют?

Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:

– Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?

Щелкнул Петьку по лбу и пошел, качаясь.

Пошел, качаясь, и вдруг обернулся.

Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает своим одиноким глазом.

А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.

– Что? – говорит.

– То, – говорит Пятаков и на Петьку надвигается. – То, – говорит. – Гони часы!

И – раз по плечу Петьку:

– Ну?!

Чуть на землю Петька не сел. Закачался. Закланялся. В глазах у Петьки стали мелькать заборы, дома, фонари и одноглазые Пятаковы. Язык онемел у Петьки.

– Ну? – повторил Пятаков. – Не слышишь? Часы гони.

– Ка-ка… – сказал Петька, – ки-ки… Ка-ки-кие часы?

– Такие, – сказал Пятаков и вдруг, наклонившись к самому Петькиному лицу, быстро-быстро зашептал: – Ты думаешь, я не знаю? Нет! Я, брат, знаю. Мне Кудеяр все рассказал… Под чистую. Мы с ним полгода в тюрьме отсидели вместе. Да. Он сейчас за пьянку отсиживает. Да. Он мне все рассказал. Все знаю. Все мне известно. Гони часы. Слышишь?

И тут Пятаков хватает Петьку за грудь, а другою рукой он хватает его за горло и шипит:

– Слышишь? Гони часы… А не то… Только пикни! И пальцами жмет на Петькино горло. И грязный кулак пихает Петьке прямо под чистый нос.

А Петька уж лезет в карман. И щупает там часы. Хочет их вытащить вон и отдать Пятакову. И даже торопится. Даже спешит поскорей отдать часы Пятакову.

Но тут раздаются крики. Свистки, улюлюканье, топот. Из-за угла вылетает милиционер. За ним бабы. За бабами еще разные люди.

– А-га! – орут. – Вот он! Ло-в-и-и!

И – шасть к Пятакову. Хвать Пятакова за шиворот. Бух на землю!

– Вор-р! Бей!!! Петька едва убежал.

Идет Петька дальше, в Губжир. И снова идет по базару. По самым рядам, где торгуют пампушками и селедками. Где пахнет мукой и овощами. Но грустный Петька плетется. Унылый. Со злостью сжимает в кармане часы и думает:

«Господи! – думает. – За что мне такая обуза? За что мне такое несчастье в кармане носить?!»

А вокруг и гудит и шумит. Солнце по всей барахолке гуляет. Люди толкаются. Баян гудит. Птицы гогочут в клетках. Нищие песни орут. Весело!

Но Петьке не радостно. Петьку и солнце не радует. И нищие даже не радуют. Грустный Петька идет.

Вдруг Петька увидел девчонку. Девчонка стояла в рядах и что-то держала в руке. Какую-то вещь.

Какую-то вещь она продавала сухощавому рыжему дядьке в очках.

Петька узнал Наташу. Это Наташа, с которой Петька на вербе гулял, белокурая, продавала теперь какую-то вещь сухощавому дядьке.

Петька обрадовался. Петька даже очень обрадовался. Он стал толкать направо и налево людей и подошел к Наташе.

Рыжий в очках, что-то бурча себе под нос, отошел.

– Наташа, здоро́во! – сказал Петька. – Чем торгуешь?

Наташа взглянула, ахнула и сунула руку в карман.

– Что ты? – сказал Петька. – Чего испугалась? Боишься? Краденым торгуешь, что ли?..

– Нет, не краденым, – сказала Наташа.

– А что? Что это у тебя в руке? Покажи.

– Не покажу. Что тебе?

– Покажи. Интересно!

– Не покажу.

– А! Краденое, значит. Веник в бане украла или фантиков восемь штук? Да?

Наташа молчала.

– Или, может быть, чулки у покойной бабушки стилибондила? Да? Или отца-старика ограбила?

Наташа вдруг покраснела. Вдруг, чуть не плача, она сказала:

– Я не ограбила. Он сам велел мне продать. Он письмо мне прислал. На, погляди! Краденое!

Наташа сунула Петьке в лицо ладонь. На ладони лежала цепочка. На цепочке болтались брелочки – бренчали собачки и слоники, и посреди всего колыхался зеленый камень-самоцвет в виде груши.

Петька совсем закачался и чуть не упал. И так он устал, и еще Пятаков его бил под грудки, а тут он совсем одурел. Тут он взял цепочку и долго смотрел на нее.

Потом сунул руку в карман и вынул часы. И быстро, неловкими пальцами нацепил часы на цепочку и подал Наташе:

– На!

Наташа ахнула и едва подхватила часы. А Петька – раз! – повернулся и – бегом через шумный базар. Через мост, через площадь, по улице… И побежал без оглядки. В Губжир побежал. За зеленой краской.

Первый подвиг

Рассказ

Полковник Мережанов, командир гвардейской дивизии, кавалер орденов Отечественной войны, Кутузова и Александра Невского, а с недавних пор еще и Герой Советского Союза, в боях под Сандомиром был тяжело ранен и лежал на излечении в Н-ском тыловом госпитале. Я приехал туда, чтобы писать о нем книгу. Полковник уж выздоравливал, ему разрешено было ходить, и он много и с удовольствием ходил, опираясь на суковатую палку, собирал ягоды и грибы, удил рыбу и даже пробовал играть на бильярде. Со мной он был очень вежлив и предупредителен, но боюсь, что особенной радости мой приезд ему не доставил. Как и все по-настоящему сильные и мужественные люди, Мережанов был скромен и неразговорчив; пуще смерти не любил он рассказывать о себе, а я с утра до ночи заставлял его говорить и говорить именно о себе, о своих подвигах и переживаниях.

Пока он ловил в реке Шар-Йорка окуньков и ершей, я выуживал из него подробности его боевой биографии. Он в лес по грибы – и я за ним. Он сядет отдохнуть в гамаке или в качалке – и я пристраиваюсь рядом.

В конце концов мне удалось собрать очень много материала, и мне казалось, что вся жизнь Мережанова – от детских лет до той минуты, когда он прочел в «Известиях» указ о присвоении ему звания Героя, – уже действительно собрана и лежит у меня в портфеле, в четырех потрепанных и мелко исписанных записных книжках.

Только один факт в его биографии оставался для меня загадочным. У Мережанова было очень хорошее, умное кареглазое русское лицо. Это лицо я бы не побоялся, пожалуй, назвать и красивым, если бы не безобразил его глубокий рубцеватый шрам, след пулевого ранения, тянувшийся через всю левую щеку, от уха до краешка верхней губы. Я знал, что Мережанов был одиннадцать раз ранен, но о том, что он был ранен в лицо, он никогда мне не рассказывал, и в истории его болезни, с которой я познакомился в кабинете начальника госпиталя, я тоже не нашел никакого упоминания о таком ранении.