Космическая тетушка - Елена Хаецкая

Бугго пошевелилась, по-прежнему не поднимая век. Белые, завивающиеся ресницы топорщились с вызовом.

– Что мы можем знать о кентаврах? – проговорила Бугго. – Что вообще человек может знать о существах, которым не давал имени? Кажется, блаженносвятой Зигаваца говорил об этом в книге «О нарекаемом и не подлежащем наречению», когда исследовал грифонов и кентавров с точки зрения общей мутации живой природы вследствие грехопадения человека…

Гатта слушал внешне невозмутимо, но я-то видел, что брат потрясен. До сих пор в нашей семье для него не находилось достойного собеседника. В лучшем случае его выслушивали внимательно и вежливо, но ничего не отвечали. Отец отличался полным невежеством в предметах богословских, а дед вообще считал себя агностиком.

Бугго слепо потянулась за чаем. Гатта вложил в ее пальцы чашку и помог ей сесть.

– Существа с шестью конечностями не предназначены для обыденности, – продолжала Бугго. – Они изъяты из профанного бытия. Гарпии, пегасы, драконы, кентавры. Шесть конечностей – это был сигнал Адаму в раю: не давать им имени. Первый человек нарекал имена только тем существам, которые имели четыре или восемь конечностей. Которые вписываются в круг.

– Но ведь мы откуда-то знаем, что кентавры – это кентавры, – вмешался я. – Откуда же у них имя?

Гатта уставился на меня задумчиво, и только спустя, наверное, минуту я понял, что он смотрит сквозь меня, словно заглядывая в глубину скрытых мыслей.

– Имена для шестиногих были придуманы уже после грехопадения, – проговорила Бугго. – Они даны самочинно и не могут считаться знаком власти человека над этими существами.

– Какая тут власть над существами, – опять влез я. – Не очень-то нам подчиняются животные. Ну, те, что вписываются в круг. Тигры всякие.

– Это потому, что мы мутировали, – ответила Бугго. – От нас больше не пахнет Адамом.

– Но это еще не повод напиваться, – сказал Гатта.

– Это вышло случайно, – вздохнула Бугго. – И вообще, я не хочу обсуждать глупости. Делать их интересно, а обсуждать – скучно.

Она помолчала немного, а потом из-под ее век снова потекли слезы. Но теперь она улыбалась.

– Знаете, детки, – сказала Бугго, – многие люди говорят: «Ах, как я, оказывается, был счастлив тогда-то и тогда-то, а ведь в те годы я даже не подозревал, что они – самые хорошие в моей жизни…» Ну так вот, – она открыла глаза, белые, набухшие непрерывно источаемой влагой, и уставила на нас резкие точки зрачков, – когда я была погружена в лучшее время моей жизни, я точно знала, что оно – лучшее, что ничего блаженнее у меня не будет, что только эта жизнь подходит мне целиком и полностью. Ясно вам – целиком и полностью! Не на половинку или там четвертинку… Один из кентавров чувствовал то же самое, когда играл в полковом оркестре – он меня понимает… И это время уже никогда не вернется. Все.

Она махнула рукой на свои записки, лежавшие рядом на столе.

– Каждая травинка, каждая гайка… Все, все – как будто происходит сейчас… Пишу и вижу, пишу – и чувствую… Все – во мне…

– Тетя Бугго, – заговорил Гатта, – но ведь многие так и живут, от рождения до смерти, – четвертушками, осьмушками… Вам неслыханно повезло.

– А мне-то что до них, до многих, – отозвалась Бугго и разрыдалась.

– Разглупейшая ситуация, – проворчал Гатта, обтирая ее лицо большим платком.

Но я видел, что сейчас он ей сильно завидует.

Постепенно Бугго успокоилась и, опустив веки, начала дышать все ровнее и ровнее.

– Спит, – вздохнул Гатта.

Мы посидели немного возле спящей тетки. Почему-то не хотелось расставаться. Нечасто мы с братом оставались наедине и вот так просто сидели рядом. Гатта выглядел ужасно строго. Он сожалел о том, что проявил лишние эмоции.

– Пойдем? – спросил я брата тихонечко. Я чувствовал, что ситуация исчерпана, и мне уже делалось как-то неловко. Вперед выползли внешние обстоятельства: немолодая женщина, перебравшая с выпивкой, спит, а двое подростков сидят рядом и глазеют, как она спит.

Но Гатта не ответил мне, погруженный в свои молчаливые переживания. Так я называл про себя те чувства моего брата, которые так никогда и не выходили наружу и не имели продолжения. Они бродили внутри его естества, как мне представлялось, и любовались душой, куда им посчастливилось попасть, – подобно тому, как мы любуемся красивыми, чистыми, залитыми мягким светом комнатами. Эти чувства наверняка пытались устроиться там навсегда – однако, подобно гостям без надлежащих одеяний, манер и сердечности, спустя какое-то время выпроваживались – вежливо, но твердо. И только чистейшие девы и подобные Ангелам мужи тихо скользили там, отражаясь в окнах и множась в зеркалах и паркете.

Наконец Гатта сказал:

– Тетя Бугго, сдается мне, немножко не то, чем поначалу кажется.

Я удивился. Уж я-то – первый в доме друг космической тетушки – хорошо ее изучил. И, кстати, единственный из всей семьи заглядывал в ее мемуары. Если бы я смел обижаться на старшего брата, то сейчас было бы самое время обидеться.

– Что ты хочешь сказать, Гатта? – спросил я осторожно.

– А что ты о ней думаешь? – прошептал он, указывая на тетю глазами.

– Ну… Она – пиратка. Хороший капитан. Расчетливая и удачливая. Истинная Анео.

– Есть что-то еще, – еле слышно проговорил Гатта.

И тут тетя опять открыла глаза и фыркнула так ясно и трезво, словно не спала вовсе и пьяной тоже не была.

– Да, – вымолвила она. – Да, Теода, младший сын, он прав. Твой брат прав. Есть что-то еще. И это что-то еще – оно там. – Она слабо махнула в сторону своей одежды. – Теода, покопайся… Бумага…

Я встал и послушно начал рыться в теткиных вещах, сваленных в кучу, как осыпавшиеся листья в конце осени. Бугго бессильно следила за мной.

– В желтом, – подсказывала тетка.

Я мял желтое, прислушиваясь, не хрустнет ли бумага, но ткань безмолвствовала, и тогда тетя бормотала:

– В фиолетовом… В красном…

Наконец я схватил в охапку всю кучу и подбросил. Тряпки разлетелись и, кружась по-разному, в зависимости от размера, тяжести ткани и покроя, начали опускаться. Они покрыли пестрыми узорными пятнами пол, стеллаж с куклами, кровать, одна сползла по плечу Гатты и преданно прильнула к его ноге. И среди всего этого кружения явилась и бумага – убогая, слишком сухая и правильная рядом с извивающимися, причудливыми товарками.

Я схватил листок и подбежал к Бугго, но она двинула пальцами в сторону Гатты:

– Это ему.

Гатта взял, пробежал глазами и вдруг стиснул бумагу в кулаке.

– Я не могу! – вскрикнул он.

– Чушь, – отрезала Бугго. – Ты мой племенник и единственный из всей сворки совершеннолетний.