Слишком личное - Наталия Костина

– Вы помните, что я сегодня сделал?

Глаза лежащей, большие и такие черные, оттого что зрачок почти сливался с райком, казалось, сейчас прожгут насквозь железный ящик стоящего у кровати прибора, мертвый белый кафель и серые бетонные стены под ним – настолько огромными в этих глазах были тревога, и боль, и неопределенность. И он еще раз пожалел, что явился к ней сейчас. И что вообще пришел сюда. Не нужно было этого делать.

– Я все понимаю. Я ведь не маленькая, – просто сказала женщина. Голос был едва слышимым, слабым, но – странное дело! – этот голос жалел его. И глаза жалели, и рука с воткнутой толстой иглой, и сама игла, и бутылка, в которой все поднимались и лопались пузырьки…

– Не говорите, пожалуйста, об этом следователю Сорокиной, – ненужно сказал он.

Даже по тому, как она негодующе шевельнула пальцами своей беспомощной, пригвожденной к кровати толстой иглой руки, он понял, что произнес лишнее. Она и сама все прекрасно знала. Она не выдаст его. Но от этого почему-то стало только хуже. Он не испытал никакого облегчения; боль, захлестнувшая его этим утром, не ушла – она только притупилась, стала не резать, а вгрызаться глубже, буравить тупым концом, отдирая куски мяса, и вдвинулась куда-то так далеко, что никакими словами ее оттуда было уже не достать.

– Я вам фруктов принес. Вам можно есть, Рита?

– Я не знаю… мне не хочется…

– Все! Сколько можно! – Та самая накрахмаленная сестра бесцеремонно распахнула двери и решительным шагом направилась прямо к нему. – Сколько можно, говорю! Фу, ну и запах от вас. – Она брезгливо прошествовала мимо, и даже ее спина выражала такое негодование, что ему действительно стало стыдно. – Вам же русским языком было сказано – две минуты. А вы все сидите и сидите. Совести совсем нет!

Совести у него точно не было. Он глупо держал в руках пластиковый мешочек с принесенными яблоками, грушами и желтым бокастым лимоном, не зная, куда его девать.

– Сюда давайте, – неприветливо буркнула сестра, выдернула передачу у него из рук и брякнула на подоконник. – Скажите родственникам, чтоб завтра что-нибудь легкое ей принесли. Суп там, пюре картофельное. Сами знаете, как у нас кормят.

– Сок? – спросил он, испытывая видимое облегчение от того, что его изгоняют.

– Сок тоже можно. Завтра ее в общую переведут. Идите уже! – прикрикнула она, беспардонным жестом выпроваживая посетителя за дверь.

Он вышел в коридор, а сестра еще долго оставалась подле Риты Погореловой. Из-за закрытых дверей до него доносились смутные звуки. Палата интенсивной терапии находилась в самом конце коридора, где в торце здания имелось окно с широким подоконником. На подоконнике, как это принято в больницах, был разведен целый огород. В горшках, в больших ржавых жестяных банках, в кастрюльках, аккуратно обмотанных белой бумагой, раскинулись неприхотливые больничные хроники: гибискус, иначе китайская роза, тещин язык, выводок ярко-зеленых папоротников, большая безродная бегония и еще какое-то жирненькое растение с глянцевой толстой розеткой листвы на коротком и налитом, как бочонок, стволе. Растения в больницах процветают, потому что питаются человеческими эмоциями, вспомнилось ему. Что ж, сейчас рядом с этим непритязательным ботаническим садом было выплеснуто столько чувств, что все это хозяйство должно было немедленно расцвести, даже никогда не цветущий папоротник.

Он не понимал, почему торчит здесь как привязанный и не уходит. Очень хотелось курить, но сигареты кончились, да и за курение эта особа, что шебаршит за дверями, наверняка шкуру с него спустит. Прислонясь спиной к холодной стене, он безучастно стоял, наблюдая, как за окном догорает закат, и сам не знал, сколько здесь уже находится – минуту, две, двадцать, тридцать? Наконец двери отворились.

– Вы что-то еще хотите узнать? Я могу позвать дежурного врача, – сухо предложила сестра, видимо решив, что этому нетрезвому представителю закона нужна еще какая-то информация то ли от нее, то ли от врача, то ли от той несчастной, которую привезли сюда утром.

– Нет, ничего… Не беспокойтесь. Скажите, ей очень плохо? – глупо спросил он, как будто не был сегодня в той самой квартире, где по полу гуляли солнечные зайцы. Глупым зайцам было все равно, где гулять – на полу ли квартиры, где лежал убитый, на стене ли, где висела фотография ее маленького сына…

– Состояние средней тяжести, стабильное, – пожала твердыми плечами сестра, больше похожая на манекен в витрине магазина, торгующего спецодеждой. – А вы что, тоже допрашивать ее сегодня хотите? Так имейте в виду, что доктор…

– Нет, не хочу, – перебил он ее. – А что, сегодня уже кто-то приходил?

Паника все лезла и лезла из него. Как пена из огнетушителя, с которого сорвали предохранительный клапан. Он ненавидел себя, но ничего не мог с этим поделать. Бок о бок они прошли весь длинный унылый коридор, и, когда дошли уже до стеклянных дверей, ведущих из отделения, сопровождающая внезапно спросила:

– А правда, что она мужа убила?

– Нет, – зло выдохнул он и загрохотал вниз по лестнице, перепрыгивая через две, три ступени за раз, все убыстряя свой сумасшедший бег, и от этого ему как будто становилось легче.

– Мама, мне нужно с тобой серьезно поговорить.

Да, теперь так просто ее в покое не оставят, даже на ночь глядя.

– Лена, я очень устала сегодня, – действительно утомленным голосом произнесла она.

Ей показалось, что дочь несколько мгновений колебалась, жалея мать, но нет, та решительно подошла к креслу, в котором лицом к окну сидела Ариадна Казимировна, и придвинула к себе низкий пуф.

– Ты хоть сама понимаешь, что это твое решение – несусветная глупость? – В упор глядя на мать пронзительными синими глазами, поинтересовалась Елена Аристарховна. – И еще глупее при этом отмалчиваться и прятаться от нас. Мы все равно выскажем тебе все, что думаем об этой твоей выходке!

«И сделаем все по-своему, как захотим», – мысленно закончила ее речь старая женщина и, саркастически усмехнувшись, посмотрела прямо в красивое, несмотря на возраст, лицо дочери. Та не вынесла и первой отвела взгляд. Однако и мать не удержалась – покинула свое любимое кресло и подошла к окну. Бог знает что она хотела увидеть в темном стекле…

Елена Аристарховна поняла, что несколько перегнула палку, – разговаривать с матерью в таком тоне было бессмысленно. Она не ее подчиненная и ничуть не зависит от них с Леркой… к сожалению. Поэтому, выдержав небольшую паузу, она смягчила тон: