Лопухи и лебеда - Андрей Смирнов

Кусты уже выворочены из грядки машиной, отдираешь ботву, стряхиваешь налипшую землю, клубни – в корзину. А что черно под ногтями – даже приятно, а что согнувшись – для пресса полезно.

Петя тащит полную корзину – ссыпать. Девушка работает, сидя на корточках, двое парней вьются около, воркует красавец грузин. Она гибко выпрямляется – стройная, в сапожках, светлые волосы забраны пучком под теннисную кепку – и, узнав Петю, отворачивается, насупясь. Та самая, вчерашняя, что угодила в лужу.

Проскурин машет рукой, зовет. У газика стоят на меже двое, кто-то местный в потертой шляпе и незнакомый молодой человек. Они смотрят в Петину сторону.

– …А вы в первый же день, не успели приехать, ввязываетесь в драку. Как это вас угораздило?

Костюм с галстуком, телогрейка наброшена на плечи. У него открытое лицо. А человек в шляпе слушает равнодушно, стирает пот с коричневой, задубелой шеи.

– Я-то при чем? – бормочет Петя, глядя исподлобья.

– Это вам не школа, это вуз. На ваше место – десятки желающих. Нам далеко не безразлично, какую мы оставим по себе память. От нас ждут работы, помощи реальной, а вы… Выпили, что ли?

Проскурин молчит. Петя повернулся и пошел прочь.

Середа угощает грузина сигаретой.

– А у вас картошка растет? Или привозная?

– Вот такая! – Тот разводит ладони на ширину арбуза. – Слушай, девушку знаешь – вон высокая, кепка теннисная?

Петя молча принимается за работу. Возвращается Проскурин.

– Ты не гоношись. – Он усмехается. – Все уладим, только без шуму. Зачем ты ему козью морду сделал?

– Чего там? – настораживается Середа.

– Я же еще и виноват, в драку влез… Что за тип?

– Эх ты, в лицо надо знать начальство. Это Волков Серега, секретарь комитета.

– Не связывайся, – советует Василий. – Характеристики небось писать будут. Еще выгонят.

– Девушку видишь? – приступает к Проскурину грузин. – Вон блондинка высокая – в кепке. Как зовут, скажи?

– Нравится? – невозмутимо спрашивает Проскурин. – Опоздал ты, брат, уже забито. Карташов ее вчера в лужу загнал, теперь должен жениться…

Петя довольно смеется вместе со всеми.

Вечером он топтался у общежития. В раскрытые окна звенели голоса, шла обычная вечерняя суета у девушек. Его заметили, пофыркали.

– Вызовите Аню Баскину.

Переспрашивают нарочно громко. Он терпеливо ждет. Через некоторое время она показалась на пороге, такая же угрюмая, как днем.

– Можно вас на два слова?

Поколебавшись, она подошла к калитке:

– Я вас слушаю.

Всем видом показывала, что на ерунду у нее времени нет. Зрительницы устроились у окошка.

– Пойдемте погуляем?

Почему-то с ней он робел.

– Гулять – как? – экзаменует. – Свежим воздухом дышать? Или как в деревне говорят – он с ней гуляет?

– Мы же в деревне…

– Ясно… – смотрела она прямо в лицо, свободно и высокомерно. – А как же с разбитой физиономией? Я же стесняться буду.

– Я вполсилы, этой стороной. Может, заживет до свадьбы.

Засмеялась наконец.

– Я смотрю, ты без комплексов, – сказала она, переходя на “ты”. – Пошли. Дома еще хуже.

– Плохо устроились?

Она поморщилась:

– Ненавижу дур. И они меня тоже.

За поселком дорога шла по дамбе. По одну ее сторону лежало озеро в лесных берегах, по другую – пруды, частью спущенные, с обнажившимся черным илом. Посередине пруда возились несколько человек по грудь в воде.

– Тут карпов разводят, – сказала Аня. – Я не пойму, они сейчас ловят или разводят?

– Для меня это – вообще темный лес, – заметил Петя.

Тишина стояла пронзительная, солнце садилось.

– За что тебя били?

– Они не сказали.

– Недаром мне в деревне жутко, – сказала она неприязненно. – Дикари.

Он смотрел на нее с любопытством.

– У меня отец с матерью расходились, заткнули меня к родственникам в Кемеровскую область на целых два года. Я так и не привыкла, – спокойно, со взрослым апломбом рассказывала она. – Я один раз заблудилась. Знаешь, как страшно в лесу! Идешь и чувствуешь, что ты тут чужой, тут своя жизнь, которую тебе никогда не понять. А ты – так, букашка. Пропадешь – и ни одна веточка не шелохнется… Пойдем обратно, – вдруг попросила она.

– Темноты боишься?

– Я не боюсь. Мне неприятно.

Петя засмеялся:

– Ты потрясающе красивая.

– А обещал глупостей не говорить, – буркнула она с раздражением. – С этого любой дурак начинает.

Он смутился, это было неожиданно.

– Во-первых, далеко не все женщины любят комплименты, это легенда. Количество информации в твоем сообщении равно нулю. А в наше время любая фраза должна нести новую информацию, согласен? Если, конечно, собеседники – не два идиота. Зачем же сразу впадать в банальность?

Некоторое время они молча шли рядом.

– Что молчишь? Обиделся уже?

Он остановился, взял ее за руку. Она дернулась, но руки не отняла. Пальцы у нее были ледяные.

– Я всегда хотел влюбиться в такую, как ты.

– И что дальше? Я-то не собираюсь в тебя влюбляться.

– А это не важно. – Он улыбнулся и выпустил ее руку.

– Почему?

Он ответил не сразу.

– Не знаю, – просто сказал он. – Но почему-то не важно.

Она молчала, но и не глядя на нее, он почувствовал – попал.

– Достоевского любишь? – вдруг спросила она.

– А я его не читал.

– Совсем?

– В школе проходили “Преступление”, не помню ничего. Я спортом занимался. Не способствует чтению.

– Есть же спортсмены, которые читают.

– Две тренировки в день – какой там Достоевский! До кровати бы добраться. А чего ты его вспомнила?

Она подняла глаза, усмехаясь.

– Это он считал, что настоящая любовь – только неразделенная.

– Это как?

– Ты любишь, а тебя – нет.

– Он же вроде больной был.

– Серый ты, как мои родители.

– Вот она, деревня Бедово, – сказал Середа.

На темном небе завиднелись темные огоньки на взгорке. Они шагали по лесной дороге.

– Целовался хоть?

– Нет, – сознался он. – Не было ничего.

– Чего же так долго?

Фонарь на улице горел один.

– Где-то тут колодец был… Корова у ней одна на всю деревню. Холодно – пожалуйста, печку растопили, есть охота – бабка картошечки спроворит. Сейчас сам увидишь…

Шуганув собаку, они поднялись на крыльцо, свалили в темных сенях пустую канистру.

– Баба Зоя!

– Нет ее, – отозвался юношеский голос. – Она у соседей телевизор смотрит.

Они переглянулись – голос показался знакомым.

– Пятигорский, что ли?

В самом деле, в комнатке на допотопном диване лежал Пятигорский с книжкой.

– Ты чего тут делаешь?

– Живу, – меланхолически отвечал толстяк. – Я тут комнату снял у старушки.

– Эту комнату снял я, – сердито объявил Середа. – Я еще в обед договорился. Вон целая деревня, места тебе мало?

– Ну, оставайтесь, раз уж так вышло, – лениво пригласил Пятигорский. – Меня вы не стесните.

– Мы же первые, вот наглость! Давай выметайся!

– Странная история. Я и деньги вперед отдал. И вообще, я уже лежу. – И он обезоруживающе улыбнулся.

В доме оказалась еще каморка с железной кроватью да маленькая кухня.

– Братцы, тут еще вещи! И матрац… – Петя принес набитую спортивную сумку.

Середа только присвистнул:

– Бабка – просто аферистка. Это Проскурина сумка. Чего делать будем?

За окном лаяла собака. Они прислушались, и вскоре в сенях загремела упавшая канистра.

– Проскурин! – рявкнул Середа.

– Здесь! – зычно отозвался тот и возник в дверях, глядя на них озадаченно. – Вы как сюда попали?

Ему ответил хохот…

Когда наконец появилась хозяйка, стол в комнате был сдвинут, Середа уминал наваленное на пол сено, Петя с Проскуриным тащили необъятных размеров сундук.

– Бабуся, ты чего же, нас за дураков держишь? – кинулся к ней Середа.

– Мы так не договаривались, мамаша. Взяли деньги и ничего не сказали. Мы хотели поодиночке, а получается опять казарма.

Широкая в пояснице, приземистая старуха, горбясь, стояла на пороге, сложив под животом искалеченные пальцы.

– Совсем стала бабка никуда, – сказала она, улыбаясь, подняв к Проскурину желтое личико, и зачем-то потрогала его гимнастерку. – Все позабываю, ничего не разберу, вот глупость-то, господи! На помойку пора… – Она усмехнулась, не сводя с Проскурина глаз. – Внучок, думала, пришел, Мишка. В армии тоже, внучок.

– Как же нам тут вчетвером, баба Зоя? – буркнул Проскурин, смягчаясь. – Повернуться негде.

– А покрыться чем? Согнала ораву – хоть одеяло дай! – кипел Середа.

– Сейчас, сыночки, не серчайте, глупая бабка совсем…

– И молока три литра!

Она пропала, валенки ее шаркали за стеной, и слышалось беспрерывное бормотанье.

– Горбатая стала, ноги не ходют, все не помру никак…

И тащила серое армейское одеяло, подушки, охая, полезла в сундук, достала перину. И заунывно улыбалась.

– Баночка нарядная, – сказала она, увидев консервы, сложенные на подоконник.