И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис

– Вы слышали про вальденсов?

«Мысли трезво!» – подумал я. Но без толку – я был на крючке. Я потратил столько времени на переписку с самим собой – человеком, называвшим себя Полом О’Рурком, врачом-стоматологом, что теперь знал больше историков. Но действительно ли я хотел поверить? Отчасти я надеялся, что Зукхарт вернет меня на землю, к своему старому доброму «я», которое еще не утратило последних остатков самоуважения, и скажет мне, что вальденсы – тоже вымысел.

– Мне говорили, этот народ подвергался похожим гонениям. И еще чукчи – в России. Они тоже давно живут на грани полного вымирания.

– Как-как вы сказали?

– Чукчи. Их осталось около пяти сотен.

Он записал незнакомое слово.

– Кто вам про них рассказывал?

– Не только про них. Еще про пунанов, инну и энавене-наве, – добавил я.

– А это кто?

– Обездоленные народы, находящиеся на грани вымирания.

– Пожалуйста, перечислите еще раз…

Я произнес названия по буквам, и Зукхарт все записал.

– А почему их преследовали?

– Чукчей?

– Да нет, ульмов.

– Ну, даже язычники во что-то верили. А эти люди не верят ни во что, кроме необходимости сомневаться в существовании Бога. Кому такое понравится? Люди нервничают.

Вновь показался неприличный розовый лепесток его нижней губы.

– Но все-таки, – наконец произнес Зукхарт, – каждый реально существовавший народ оставил за собой хоть какой-то след в истории. Даже эти… – Он бросил взгляд на свои заметки, – …чукчи. А где следы вашего угнетенного народа?

– Прячутся у всех на виду, наверное.

– По-моему, вы недоговариваете.

– Вовсе нет.

– Прячутся у всех на виду?

– А вы почитайте любой учебник истории. Обязательно найдете там пассажи про «массы» и «поселян». Про «коренных жителей». Про «рабов», «местных» и «кочевников». Про «еретиков» и «богохульников».

– Хотите сказать, имеются в виду ульмы?

– Не всегда. Иногда «массы» – это просто «массы».

– То есть в истории человечества им не нашлось даже имени.

– Это лишь предположение.

– Вот этого человека? – Он указал на распечатки. – Этого Пола О’Рурка?

Я кивнул. Он положил ручку на стол и откинулся на спинку кресла.

– Все это можно допустить, но с очень большой натяжкой. И мы по-прежнему не имеем права игнорировать базар под названием «ученый мир».

– Но с таким багажом исторических знаний, как у вас, – сказал я, – разве вы станете спорить, что есть такие уровни подавления, которыми никого не удивишь даже на современном этапе истории?

Зукхарт сделал губы бантиком и задумчиво помассировал щитовидку.

– Но как представить себе народ Бронзового века, сомневающийся в существовании Бога? – наконец сказал он. – Да люди тогда боялись даже туч, молились деревянным тотемам… – Он покачал головой.

– Вот мое предложение. – Я протянул ему чек.

Он изучил его и удивленно вскинул брови. Затем встал и протянул мне руку.

– Что ж… по крайней мере, фомам неверующим никто не платит.

Плотцы знают, кто они и откуда, – написал мне он. – Поэтому я ничуть не удивлен, что ты в них влюбился. Нас всегда манят люди с глубокими корнями и традициями. Однако традиции эти нам неизменно чужды, и результат всегда печален. Но я тебя не виню. Чувствовать свою причастность к чему-то большему, любить и быть любимым – самые естественные желания человека.

Откуда ты знаешь про Плотцев?

Ты сам мне про них рассказывал.

Я никогда не говорил, что влюбился в них.

Я не ясновидящий, Пол. Просто умею соединять точки.

Проблемы со сном у меня начались после смерти отца. Мама задергивала шторы, включала ночник, укрывала меня одеялом, и я поудобнее устраивался в полумраке, надеясь быстро уснуть. Но сон не приходил. Я непременно должен был уснуть первым: если бы первой уснула мама, в квартире остался бы один бодрствующий – я, а это было почти так же страшно, как остаться одному на всем белом свете. Остаться одному – самый большой страх моего детства. Раз уснула мама, значит, уснули и остальные люди в доме, и я буду бодрствовать, пока все взрослые спят. Надо уснуть! Очень надо! Но все было напрасно: что бы я ни делал, ночь разрасталась и темнела. Сон, точно зараза, распространялся от нашего дома по всему кварталу, затем по всему городу, а потом и по всему миру. В целом мире я был единственный, кто не спал.

Мои усердные попытки заснуть окончательно прогоняли сон, и тогда я понимал, что вообще никогда-никогда не смогу заснуть. Ужас быстро охватывал все мое существо, и никакие мамины ухищрения – добрые книжки на ночь, молитвы, несчетное число «спокиночей», которые я заставлял ее говорить перед уходом, – ничто не могло справиться с этим ужасом. Минут десять-пятнадцать я лежал, парализованный, в кровати, а потом начинал звать: «Мам?!» Иногда она отвечала: «Да» или «Что?», но обычно: «Чего тебе?» Немудрено: она пятнадцать минут желала мне спокойной ночи, потом уходила и снова возвращалась, чтобы развеять очередной мой пустяковый страх, и вообще множество раз проявляла нечеловеческое терпение, прежде чем закрыть дверь в мою комнату – и все это после тяжелого рабочего дня, готовки и уборки, – конечно, она уже еле дышала от усталости. И по-прежнему оплакивала отца. Горевала и пыталась смириться со своей участью. Пыталась разобраться в происходящем и одновременно обеспечить мне нормальное детство. Но обеспечивать нормальное детство – это одно, а иметь дело с девятилеткой, который из ночи в ночь отказывается спать, – совсем другое. «Чего тебе?» – раздраженно спрашивала она, словно хватая за руку непослушное дитя. Но я притворялся, что не замечаю ее тона, и игнорировал подступающий ужас перед следующей закономерной стадией нашего еженощного ритуала. Я закутывал этот ужас в обмен любезностями, столь естественными перед отходом ко сну, и кричал сквозь тонкие стены: «Я только хотел пожелать спокойной ночи!» «Спи, Пол», – говорила она. Спустя несколько минут я повторял: «Спокойной ночи, мам!» – и она говорила: «Мы уже сто раз пожелали друг другу спокойной ночи, Пол, сто раз!» Еще спустя несколько минут – все это время я изо всех сил боролся с желанием это сделать, – я кричал: «Спокойной ночи, мам!» – «Мы уже попрощались. Много-много раз. Все: последний раз говорю, спокойной ночи!» Я ни в чем ее не виню, это происходило из ночи в ночь и страшно ей надоело, а поделать она ничего не могла. К тому моменту мы оба уже знали, что нас засасывает в повторяющийся кошмар, и вопросов оставалось только два: сколько я продержу маму без сна и до какого каления ее доведу? Я переставал притворяться и начинал орать: «Мам, ты не спишь?!» Из дальней комнаты доносился ее отчаянный крик: «А-а-а-а!» Еще чуть позже я снова спрашивал: «Ты не спишь?» – и она отвечала: «А ну засыпай!» Потом, много позже, я выкрикивал: «Мам?» – и не получал ответа. «Мам?» – Нет ответа. «Мам! Мам! Мам!» Наконец она отвечала: «А НУ БЫСТРО СПАТЬ! СПАТЬ, Я СКАЗАЛА!!!» Я испытывал огромное облегчение. Раз она так злится, значит, точно не спит, и я не один. Потом она переставала отвечать, сколько бы раз я ни звал, и тогда я подходил к ее комнате и спрашивал уже чуть тише: «Мам, ты не спишь?» Тишина. Я открывал дверь и спрашивал с порога: «Мам, ты не спишь?» Она лежала в кровати с открытыми глазами и смотрела в потолок. Но я все равно спрашивал: «Мам, ты не спишь? Мам? Ты не спишь?» Не поворачиваясь и не глядя на меня, она отвечала: «Сплю».

Утром мы просыпались либо в ее кровати, либо в моей, или же я лежал на диване в гостиной, а она – рядом на полу, укрывшись моим пледом «Ред Сокс».

На следующий день после нашего разговора с Зукхартом в клинику пришел инвестиционный банкир по имени Джим Кавано. Даже банкиры с Уолл-стрит выглядят как дети, когда сидят в моем кресле с голубым слюнявчиком на груди. Я бы не удивился, если бы стоматологов на ранних стадиях обучения учили брать пациентов на руки и укачивать.

От него хорошо пахло. Кажется, я уловил нотки кардамона и белой березы. Люди вроде Кавано, работающие в финансовых организациях и юридических фирмах, всегда источают ароматы дизайнерских парфюмов и лосьонов после бритья. Я представлял, как эти испарения конкурируют – на молекулярном уровне – и вступают в жестокие кровавые битвы со своими соперниками в каждом конференц-зале, каждом коридоре, каждом кабинете и каждом салоне личного самолета. Единожды нюхнув Кавано, я понял, что его свирепые душистые флюиды выходят с каждого поля битвы неразбавленными победителями.

Когда я сел рядом, он читал что-то в я-машинке. Его пальцы гладили и постукивали экран, придавая цвет и объем мельчайшим подробностям его портрета. Он оторвался от экрана, чуть помедлил – какой-то глюк души – и ответил на мое рукопожатие. Затем спрятал машинку в карман, и она еще долго там вибрировала и тренькала. Я включил свет и взял протянутый Эбби зонд. Опасения миссис Конвой оправдались: в одной из моляров внизу справа зиял черный кариес, на десне вспух огромный свищ. Я убрал свет.