Перпетуя, или Привычка к несчастью - Монго Бети

— Что же я должна была делать, по-твоему? Бросить тебя или бросить твоего брата Мартина? — с обезоруживающей прямотой спросила она. — Ведь другого-то выхода у меня нет: надо бросить кого-нибудь из вас. Так вот, я предпочитаю бросить тебя. У тебя жизнь устроена, чего тебе еще надо? Живешь с мужем, все его расходы возмещает государство, он достиг высокого положения, и у тебя есть все, что только душе угодно: ребенок, друзья, которые любят и балуют тебя, помнишь, ты сама мне об этом рассказывала, когда приезжала в первый раз? Разве не так, дочь моя? Не ты ли тысячу раз мне повторяла, как ты счастлива и всем довольна. А у Мартина только я одна, и у меня, кроме него, никого нет. Мы с ним все равно что муж с женой. О матери с сыном не пристало так говорить, но это чистая правда. А ехать к вам в город вдвоем, Перпетуя, я боюсь. Нужны деньги, чтобы умаслить чиновника, который выдает пропуска, и полицейского, который, несмотря на пропуск, может арестовать тебя, а где их взять, деньги-то? Зачем только масса Баба Тура все это придумал? Когда правили белые, все было гораздо проще. Я помню, Ванделин тогда учился в коллеже в Фор-Негре, и я ездила к нему когда вздумается, никому и в голову не приходило требовать у меня удостоверение или пропуск. А Ванделин еще уверял, что жизнь станет лучше, как только губернатором поставят кого-нибудь из наших, и что же? Баба Тура стал у нас губернатором, а дела с тех пор идут все хуже и хуже. И Ванделина нашего сослали, а ведь при белых ему нечего было бояться. Тогда он имел и жилье, и пропитание, и сам был в безопасности. Что же с ним теперь? Где он?

— Я знаю, мама, где Ванделин. Очень далеко на Севере, ты, верно, слышала о тех краях: он в Мундонго.

— Это правда? Кто-нибудь видел его? Ванделин не умер?

— Уж не желаешь ли ты ему этого случаем, мама? Ведь ты ненавидела Ванделина.

— Что с тобой, Перпетуя? Как ты смеешь говорить такие слова? Ванделин — мой сын! Я страдала, если страдал он, и была бы рада, если б узнала, что он жив. Только кто это может мне сказать наверняка?

— Я говорю тебе это, мама. Его сослали в лагерь и приговорили к пожизненному заключению.

— К пожизненному! Что же он такого сделал?

— Занимался политикой, мама, и тебе это прекрасно известно. Ты же сама осуждала его за это.

— Зачем Баба Тура все испортил! Подумать только! А ведь мой маленький Ванделин говорил, что все пойдет по-другому, если над нами поставят кого-нибудь из наших.

— Ты никогда как следует не прислушивалась к тому, о чем говорил Ванделин, мама, и в этом все несчастье. Вспомни хорошенько. Ванделин говорил, что все пойдет по-другому, если у власти будет не просто кто-нибудь из наших, он называл только одного человека — Рубена. Рубен… он столько раз повторял это имя, что ты должна была бы запомнить. Ванделин, как и все, надеялся, что у власти будет Рубен, а не Баба Тура. В то время никто даже не слыхал о Баба Туре. Кого-нибудь из наших… Легко сказать! Да разве все люди одинаковы? И среди нас, как и всюду, есть и хорошие люди, и негодяи. Я поняла это с тех пор, как стала жить в городе, в этом человеческом муравейнике. Так вот, Рубен был хороший, добрый человек — одним словом, Иисус Христос для черных, а Баба Тура — негодяй. Только не вздумай громко говорить об этом. Вот видишь, мама, и у нас теперь есть свой Иисус…

— Тогда почему же ваш Рубен не стад губернатором?

— Ты прекрасно знаешь, мама, почему. Белые убили его. Ведь если бы губернатором стал он, им пришлось бы отдать нам все: города, магазины, лавки, конторы, поезда, аэропорты, роскошные дома — в общем все. Зато теперь, когда страной правит Баба Тура, они, как видишь, оставили за собой все. Они убили Рубена, точно так же как убили когда-то Иисуса, который тоже нес людям добро: Рубен — это Иисус Христос бедных людей.

— Недаром я всегда говорила: зачем дразнить тех, кого господь бог поставил над нами. Это всегда плохо кончается. Несчастье поразило моего сына, как молния поражает чересчур высокое дерево, превращая его в пылающий факел в ночи.

— Мама, я от тебя устала! — не выдерживала в конце концов Перпетуя. — Где это видано, чтобы господь бог ставил кого-то над кем-то? Это какой-то кошмар — то, что ты говоришь. А кошмары могут только присниться во сне, мама, наяву их не бывает.

— Ну вот, ты заговорила, как Ванделин.

Мальчик, которого родила Перпетуя, до того был похож на М’Барг Онану, что в Зомботауне его вскоре стали называть не иначе как «Комеса» — от слова «комиссар». Это прозвище обидело Перпетую, но не произвело никакого впечатления на Эдуарда — на удивление всем, он относился к Комесе, сыну, которого его жена зачала от его покровителя, с не меньшей нежностью, чем к Шарлю, чье сходство с его собственной персоной являлось для него предметом отцовской гордости.

Прошло уже, наверное, около восьми недель с того дня, как Перпетуя с двумя ребятишками вернулась в Ойоло, как вдруг стало известно, что с Замбо случился удар. Впервые после своей свадьбы Эдуард соблаговолил появиться в родной деревне, правда, на другой же день поспешил уехать.

Утешительные голоса, которые радиоволны тайно доносили из Аккры, после падения Нкрумы умолкли. Близился конец 1966 года, и, несмотря на ослепительно ясные солнечные дни, установившиеся за несколько недель до рождества, в сердцах и умах людей воцарился мрак. А тут еще разнесся слух о том, что преподаватель университета Бифанда — один из теоретиков и руководителей НПП, принадлежащий к молодому поколению борцов, — схвачен властями в тот момент, когда он пытался организовать партизанскую войну на юго-востоке страны, и наемники Баба Туры под командованием одного израильского офицера обезглавили его. Отчаяние толкало молодежь на всевозможные безумства, в стране царил пьяный разгул. «Так вот она какая, наша повседневность», — думал Эссола. Сколько раз он мучительно пытался постичь ее тайны — извечное стремление всех узников и изгнанников.

Несмотря на то, что она уже дважды стала матерью, Перпетуя ничуть не утратила своей привлекательности, напротив, с возрастом, сама того не подозревая, она обрела ту самую пьянящую красоту, секрет которой заключается вовсе не в туалетах или каких-либо иных ухищрениях, и сила ее была такова, что незнакомые люди, встречавшие Перпетую на улице, оборачивались и смотрели ей вслед.

Перпетуя так и не научилась одеваться, как истинная горожанка. Она не любила туфель на высоких каблуках, в них она чувствовала себя неловкой и слишком высокой, ей казалось, что она шагает на ходулях. Она редко надевала юбку и еще реже костюм, хотя сама отлично шила все это с помощью выкроек, которые покупала в большом центральном магазине. Правда, для того, чтобы добраться до центра, требовалось немало времени, и потому она решила ограничиться весьма скромной клиентурой, которую составляли немолодые женщины, не гнавшиеся за модой. Ее маленькое швейное предприятие — две машинки, одна мастерица и одна ученица — вполне удовлетворяло ее; к тому же Перпетуе принадлежала только одна машинка, другую она по-прежнему брала напрокат у Анны-Марии.

На Перпетуе обычно были полотняные туфли и простенькое, облегающее, довольно короткое платьице, открывавшее длинные прямые ноги, худоба которых резко контрастировала с ее соблазнительными округлыми формами. Анна-Мария приучила ее надевать лифчик, хотя деревенские женщины не имели привычки носить его, и потому грудь у них отвисала, точно дырявый бурдюк; с возрастом они становились плоскими, как доска. Шелковый платок на голове, открывавший лоб, непринужденная легкая походка, широкий красивый шаг, взгляд, исполненный невыразимой печали, — все это придавало Перпетуе ни с чем не сравнимую привлекательность, и мужчин влекло к ней независимо от их возраста. Однако их красноречивые взгляды оставляли Перпетую равнодушной. Поначалу обескураженные безразличием молодой женщины, они вскоре понимали, что это следствие преждевременной усталости, и оставляли Перпетую в покое. В Зомботауне, впрочем, как и во всем Ойоло, неприступность женщины ставилась на самую низкую ступень по сравнению со всеми прочими добродетелями. Перпетую просто считали женой двух мужчин.

Привыкнув читать в глазах молодых людей страстное желание, Перпетуя удивилась и почувствовала себя не слишком польщенной, скорее даже оскорбленной, когда заметила, что Зеянг, или, как его еще именовали, Вампир, ищет способа завязать с ней какие-то отношения. Он начал с того, что несколько раз заговаривал с двумя женщинами, когда те ходили за покупками в европейскую часть города, он предлагал Перпетуе отнести продукты, бегал менять им деньги, если у них не оказывалось мелочи, как-то пригласил их в бар, а затем усадил в такси и, поторговавшись с водителем, расплатился с ним на месте, приказав доставить женщин в Зомботаун. Не зная, видно, как избавиться от постоянного присутствия Анны-Марии, он подкупил мальчишку, который прислуживал в доме Перпетуи, и тот стал носить молодой женщине записки с неясными, но почтительными признаниями, приводившими Перпетую в замешательство. Предчувствуя беду или желая заставить молодого человека высказаться более определенно, Перпетуя вскоре пресекла все его попытки, запретив мальчишке брать записки у Зеянга. По словам Анны-Марии, порочная атмосфера, царившая в Ойоло в первые годы после провозглашения независимости, не могла не повлиять и на Перпетую, и после некоторых колебаний она в конечном счете пошла на эту связь, казалось отвечавшую ее давнишним желаниям. Эссола, узнав обо всем, не усмотрел в атом факте ничего предосудительного и решил, что дело здесь совсем не в испорченности Перпетуи, а в том, что она нуждалась в человеческом тепле после того мрака, в который вверг ее М’Барг Онана.