Перст судьбы - Елизавета Дворецкая

Столкнувшись еще в начале со стаей настоящих волков, устроили облаву и подстрелили семерых — шкуры их были вручены молодым парням, впервые в этом году участвовавшим в зимней охоте. По вечерам ловцы занимались выделкой шкур, иногда и по нескольку дней сидели в своих избах, если в лесу бушевала пурга или ежедневное гадание говорило, что сегодня удачи не будет, Велес идти на промысел не велел. Тогда оставались дома, чинили одежду и снаряжение, отсыпались впрок. То Селяня, то бойкий Будец заводили рассказы, и все в основном о том же: о встречах охотника с Велесом или лешим, о Белом Князе Волков, об олене с золотыми рогами. Иногда молодые ловцы ссорились и спорили из-за добычи или еще по какому-нибудь поводу: трудно жить нос к носу и не видеть никого другого. Но одного резкого слова Селяни хватало, чтобы спорщики умолкли и разошлись по разным углам. С этим было очень строго: за неповиновение виновный изгонялся сразу же, ибо Велес свар не любит. А изгнанный с лова останется не только без добычи, но и без невесты: за недобытчика никто не пойдет.

Живя в лесу, «волки» даже разговаривали на неком особом языке. Под страхом лишения удачи и изгнания с лова нельзя было называть настоящими именами множество разных существ и предметов. О женщинах предписывалось по возможности не разговаривать вообще, а если упоминать их, то бабу называть не иначе как покрыткой. Ворон, своим криком мешающий охотнику, назывался верхоглядом или еще курицей. Во избежание сглаза запрещалось употреблять настоящие названия и всего оружия. Лук назывался «вуюшко», именем ближайшего родича, наставника и помощника — брата матери. Копье звали долгаем, нож — побрательничком, собаку — побегушкой. То же касалось и самих промысловых зверей: куница звалась кумой, лиса — огнявкой, волк — варягом или темным, заяц — косым или белым. Все здесь было наоборот: медведя называли дедушкой или хозяином, а девку — медведицей или еще пустоголовкой. Привычные имена заменились на прозвища, употребляемые только в лесной жизни. Селяню тут предписывалось звать Одинцом, а Стейна он велел именовать Кременем. Свое и чужое было перевернуто, чтобы сбить со следа недобрую ворожбу и найти удачу в чужом, лесном, тоже перевернутом мире. Даже многие избы тут стояли не на земле, а на обрубленном дереве, как на огромной деревянной ноге выше человеческого роста, и назывались «клети поставные».

Опасаясь нарушить какой-нибудь незнакомый запрет, Стейн, как и его товарищи-варяги, говорил очень мало, а в лесу во время промысла и вовсе нужно было молчать и объясняться знаками. Лес, которому они отдали на это время свои души, завладел ими. Подолгу дожидаясь в засаде или выслеживая добычу, ловцы начинали понимать все, что без слов говорил им лес. Мысли менялись: все привычное ушло куда-то вдаль, оставленные семьи, родичи, даже дев… медведицы и пустоголовки почти не приходили на ум. Только снилось ночами что-то томящее и мучительное. И уже казалось, что никакого другого мира и нет, а есть только он, Лес Праведный, кормилец, предок и бог.

Все вечера были похожи один на другой. Смолян и его двоюродный брат Терпень уже покончили с работой и сидели на лавке, распевая песню про встречу охотника с медведем и похлопывая себя по коленям. Песня была из тех, которые поются, когда рядом нет женщин, потому что ни одного пристойного слова в ней не было. Стейн ухмылялся про себя: как почти всякий норманн в Гардах, свое знакомство с языком словен он начинал именно с таких слов.

— Да ну вас, дурни! — прикрикнул Селяня, проснувшись от пения и хлопанья и свесив голову с полатей. — А не то «дедушка» услышит, придет, сам вас так вздрючит! Не слышали, как глупая белоголовка старая про «дедушку» песню пела?

— А как пела?

— А вот слушайте. — Селяня слез с полатей, потянулся, взъерошил волосы, сел на свое место возле печи и принялся рассказывать:

— Жил-был старик да старуха, детей у них не было. Вот старуха просит старика: «Сходи в лес по дрова». Пошел старик и встретил «дедушку», стали они бороться, и старик отрубил медведю топором лапу. Заревел медведь и ушел на трех лапах в лес. Старик взял отрубленную лапу, принес домой и говорит:

— На, старуха, вари.

Старуха ободрала медвежью лапу, варить поставила, шерсть с кожи общипала, на кожу села и начала шерсть прясть. Вот вечер настал, потемнело все. Старуха прядет, старик на лавке лежит. А медведь сделал себе липовую ногу и пошел к старику со старухой. Вот медведь идет, нога поскрипывает, он сам приговаривает:

Скрипни, нога! Скрипни, липовая!На липовой ноге,На березовой клюке.Все по весям спят, по заимкам спят,Одна старуха не спит,На моей коже сидит,Мою шерсть прядет,Мое мясо варит.

Старуха услышала это и говорит:

— Поди-ка ты, старик, запри дверь, медведь идет…

А медведь уже под окошко вошел, дверь скребет, сам приговаривает:

Скрипни, нога! Скрипни, липовая!На липовой ноге,На березовой клюке.Все по весям спят, по заимкам спят,Одна старуха не спит,На моей коже сидит,Мою шерсть прядет,Мою ногу варит.

Испугались старик со старухой, на полати забрались, старым корытом накрылись. А медведь все ходит вокруг избы…

И в этот самый миг в сенях скрипнула дверь, что-то стукнуло — кто-то вошел. Свои были все уже дома. И каждого пронзил холодный ужас — все они вдруг провалились в эту старую басню, медведь-«дедушка» на липовой ноге, на березовой клюке пришел за ними! И не на медвежине ли сидит сейчас Одинец-рассказчик?

В мгновение ока все оказались на ногах: Бежан и Будец в один прыжок взлетели на полати и забились в темноту, остальные схватили у кого что было под рукой — рогатины, топоры — и встали наготове полукругом возле двери.

— Онко ижанд котона?[17] — раздался из-за двери в сени вполне человеческий голос, ничуть не похожий на медвежье рычание.

Голос был молодой, и то, что заговорил он на чудском языке, даже помогло напуганным ловцам опомниться.

— Кука сэ он?[18] — немного помедлив, отозвался Селяня, единственный из всех, кроме Терпеня, умевший связно объясняться на чудском языке.

— Мое имя — Пето, сын Кульво-ижанда[19] из Юрканне, — ответили ему на том же наречии. — Можно мне войти? Я один и ничего дурного не желаю.

— Войди, — разрешил Селяня, но оружия не опустил.

Дверь открылась, и в круге света от лучин появилась человеческая фигура. Это действительно был молодой парень, лет шестнадцати — это стало ясно, когда он снял меховую шапку, поначалу заслонявшую половину лица. Одет он был в непокрытый волчий кожух — покрытые кожухи у чуди редкость и считаются богатыми, — а пустые руки держал на виду. Лезвия почти десятка рогатин и топоров, нацеленных на него, вечернего гостя не смутили и не испугали. Другого он и не ждал — не пирогами же на рушнике встретят неведомо кого, явившегося из леса на ночь глядя.