Стратегия Византийской империи - Эдвард Люттвак

Итак, у византийцев не было ни министра иностранных дел, ни профессиональных дипломатов. И всё же с самого начала до самого конца отличительной чертой византийской большой стратегии был именно сильный упор на средства убеждения в обращении с иностранными державами. Убеждение – это, конечно, основная цель всякой дипломатии, располагает ли она системой постоянных посольств или не располагает, и большей части того, чего византийцы добивались путём убеждения, другие добивались задолго до них, равно как и современные государства всё ещё продолжают добиваться этого.

Запугать потенциального агрессора, грозя страшными карами (устрашение, как мы называем это сегодня), – практика столь же древняя, как и само человечество: боевые кличи и размахивание руками выполняли ту же функцию, что и ядерное оружие в годы холодной войны. Той же цели служат подарки или прямая дань, чтобы откупиться от врагов, воевать с которыми будет дороже, даже при полной уверенности в своей победе. То, что предположительно декадентская «Византия» должна была откупаться от своих врагов, в деле обеспечения своей безопасности полагаясь на трусливое золото, а не на воинственное железо римлян эпохи их расцвета, – это всего лишь одно из ложных различий между двумя державами. Факты показывают, что во все времена притязания на геройство не определяли поступков римлян: даже на пике своей силы, с эпохи Августа в первом веке до Марка Аврелия во втором, они предпочитали золото железу всякий раз, когда от врагов легче было откупиться, нежели сражаться с ними[204]. Список известных нам выплат очень долог: так, ок. 422 г. восточное правительство платило гуннам годовую дань в 350 фунтов (литр) золота; эта сумма возросла до 700 фунтов в 437 г. и ещё утроилась в 447 г. до 2100 фунтов – и это была гораздо меньшая сумма с гораздо большим эффектом, чем 4000 фунтов, выплаченные западным правительством вестготам Алариха в 408 г., за чем последовали 5000 фунтов золота в 409 г., наряду с 30 000 фунтами серебра, 4000 шёлковых туник, 3000 окрашенных пурпуром кож и 3000 фунтов перца[205]. Все эти выплаты (не предотвратившие разграбление Рима в следующем году) поступали из страшно уменьшившегося в размерах, страшно обедневшего города, каким был Рим в то время, и они показывают, какое же громадное количество золота и серебра скопилось за века имперского грабежа, сопровождаемого ещё более доходным налогообложением. Один современный историк провёл тщательное различие между шестью категориями выплат, стоящими за ними намерениями и их результатами. Его вывод был таким: опасность неограниченного вымогательства была предотвращена, и золото служило «гибким и действенным орудием внешней политики»[206]. Разумеется, в сочетании с железом для устрашения, принуждения и наказания.

Как мы увидим, византийцы постоянно полагались на устрашение (ведь любая держава, противостоящая другим державам, должна поступать так постоянно, пусть даже по умолчанию и, возможно, неосознанно), и в то же время они регулярно откупались от своих врагов. Но они делали и нечто гораздо большее, применяя все возможные средства убеждения, чтобы завербовать союзников, разделить своих врагов, разбить вражеские союзы, переманить на свою сторону недружелюбных правителей, а в случае мадьяр даже сбить целые мигрирующие нации с их пути. Для римлян эпохи республики и единой империи, как и для большинства великих держав вплоть до наших дней, военная сила была главным инструментом государственного управления, тогда как убеждение служило второстепенным дополнением. Но для Византийской империи дело по большей части обстояло ровно наоборот. Действительно, перенесение акцента с силы на дипломатию – один из способов отличить Рим от Византии, конец поздней римской истории на Востоке от начала византийской истории[207].

Слишком самоочевидной причиной этой коренной перемены была относительная слабость Византийской империи: её военных сил зачастую не хватало для того, чтобы справиться со множеством её врагов. Но была и позитивная причина полагаться на дипломатию: византийцы располагали более эффективными средствами убеждения, нежели их предшественники или соперники, и одним из этих средств была христианская религия, «истинно православная вера».

Глава 4

Религия и управление государством

Что почти все известные нам византийцы были глубоко набожными христианами, не подлежит никакому сомнению; но не подлежит сомнению и тот факт, что империя постоянно использовала религию как источник влияния на иностранных правителей и на их нации. Для набожного человека в этом не было ни цинизма, ни противоречия – даже в том случае, когда ради спасения или выгоды крещение охотно принимали взятые в плен тюрки или невежественные степные варвары. Если это не помогало им духовно, то обращение в византийскую религию могло по крайней мере помочь империи материально, а ведь только одна она была защитницей истинно православной веры, которая, в свою очередь, представляла собою единственные подлинные врата в жизнь вечную, согласно её собственному учению. Поэтому усиление империи означало содействие христианскому спасению.

Византийская церковь, её величественные соборы с парящими куполами, её берущие за душу богослужения, мелодичное хоровое пение, тщательно разработанное вероучение и высокообразованное, по тем временам, духовенство привлекали к себе целые нации новообращённых, важнейшей из которых была русская. Некоторые и после этого продолжали яростно сражаться с империей, но другие были расположены к сотрудничеству или даже к союзу путём обращения в христианство, и даже в том случае, если они не собирались делать никаких уступок императору как мирскому главе Церкви, авторитет патриарха Константинопольского они отрицали не столь охотно, хотя патриархов назначали императоры. Даже в годы заката после восстановления империи, продлившиеся до 1453 г., русские охотно признавали главенство таких знаменитых патриархов, как, например, Филофей (1364–1376 гг.)[208].

Когда, начиная с девятого века, византийские миссионеры отправились обращать в христианство своих соседей-булгар, балканских славян и моравов, а также, для большего эффекта, и скандинавских правителей Киевской Руси, они спасали души от язычества – причина, вполне оправдывавшая все их усилия. Но в качестве неизбежного последствия они также вербовали потенциальных союзников империи. Правда, обращение в православную веру не предотвратило ожесточённых войн против империи, которые вели христианизированные болгары и Киевская Русь, но даже после признания Болгарской Церкви автокефальной в 927 г. византийская дипломатия могла пользоваться (и действительно пользовалась) властью патриарха Константинопольского над местными церковнослужителями, чтобы заручиться их помощью или хотя бы умерить вражду.

Время от времени византийцы могли также извлекать выгоду из религиозных запретов нападать на их христианскую империю. Даже распалённым латинянам, участвовавшим в Четвёртом крестовом походе, собиравшимся напасть на Константинополь, захватить и разграбить город, имперская власть в котором была разрушена из-за династического братоубийства, это было запрещено – или по крайней мере этого опасались их предводители, ибо 11 апреля 1204 г., накануне окончательного приступа, произошло следующее:

И тогда стали скликать по всему лагерю, чтобы утром в воскресенье все явились на проповедь: венецианцы и все остальные; так они и сделали. И тогда стали проповедовать в лагере епископы – епископ Суассонский, епископ Труаский, епископ Ханетест, мэтр Жан Фасет и аббат Лоосский, и они разъясняли пилигримам, что битва является законной, ибо греки – предатели и убийцы и им чужда верность, ведь они убили своего законного сеньора, и они хуже евреев. И епископы сказали, что именем бога и властью, данной им апостоликом, отпускают грехи всем, кто пойдет на приступ, и епископы повелели пилигримам, чтобы они как следует исповедались и причастились и чтобы они не страшились биться против греков, ибо это враги господа. И был отдан приказ разыскать и изгнать из лагеря женщин легкого поведения и всех их отослать подальше от лагеря; так и поступили: всех их посадили на корабль и увезли весьма далеко от лагеря[209].

Нам не дано знать, как обернулось бы дело, не будь поблизости кровожадных прелатов, проповедовавших святость нападения на собратьев-христиан; но если что-то возможно показать документально, так это роль Константинополя как культового центра в византийской дипломатии. Можно также показать, что религиозный авторитет города сознательно повышался, что составляло часть имперской политики.

Когда Константин ещё только основал свою столицу, она не особенно притязала на то, чтобы стать центром паломничества. Правда, в ней пребывал император (а он был не просто светским главой Церкви, ведь императоры могли высказываться и по вероучительным вопросам и действительно высказывались), а также Вселенский патриарх, самый старший из членов назначенного им духовенства, уступавший лишь епископу-патриарху Римскому согласно порядку первенства, установленному на Халкидонском Вселенском Соборе в 451 г., до того как стать первым среди всех православных патриархов после разделения Церквей, происшедшего спустя шесть веков.