Тереза - Артур Шницлер

Вскоре после этого так получилось, что госпожа Кнауэр попросила Терезу отказаться от следующих двух выходных дней, зато она сможет когда-нибудь привезти своего сына к ним в гости. Тереза поначалу испугалась такого предложения, инстинктивно боясь увидеть обоих мальчиков рядом. Альфред, у которого она попросила совета, развеял ее сомнения, так что в один из ближайших дней фрау Лейтнер должна была привезти Франца в дом Кнауэров. День прошел лучше, чем опасалась Тереза. Мальчики быстро подружились друг с другом, болтали и играли, и, когда вечером фрау Лейтнер пришла забрать Франца, Роберт настоял на том, чтобы тот вскоре опять к ним приехал. Госпожа Кнауэр подбадривающе кивнула Терезе, нашла ее сына милым и воспитанным, да и потом много чего хорошего о нем сказала, что преисполнило Терезу безграничной гордостью. Договорились, что фрау Лейтнер будет привозить Франца в Вену два-три раза в месяц, и всегда Роберт встречал его с такой же радостью, а госпожа Кнауэр с такой же искренней сердечностью, и даже господину Кнауэру, проводившему иногда с полчасика в детской, Франц, судя по всему, понравился. Правда, это мало что значило, ибо господин Кнауэр, человек радушный и рассеянный, по-видимому, был всегда согласен со всем и всеми и всегда выказывал всем одинаковую вежливую доброжелательность. Однако с Терезой этот низкорослый, седовласый и вечно всклокоченный журналист держался подчеркнуто неприступно и отчужденно, и временами ей казалось, что его постоянное лицедейство означало просто маску, под которой он скрывал свою истинную сущность.

Всеми своими наблюдениями и мыслями она обычно делилась с Альфредом, который лишь снисходительно улыбался ее склонности повсюду находить своеобразие и особенность, которых на самом-то деле и не было. При их обычно очень коротких, но все более частых встречах — во время совместных посещений театров и завершающего свидание ужина в недорогих ресторанчиках — их отношения становились все более доверительными, и Тереза чувствовала, что ее давнишний друг по-прежнему кажется не таким смелым, не таким напористым, как ей бы хотелось. И все же, как только он немного смелел, она пугалась, чуть ли не отшатывалась от него, словно боясь, будто самое прекрасное, что она испытала, именно из-за того, что оно становилось все прекраснее, слишком быстро закончится.

Когда Тереза однажды вечером, в самом начале весны, наконец отдалась ему в скромной, но все же вполне опрятной комнатке в предместье района Альзергрунд, которую он снимал, ею владело не чувство свершения того, что она давно желала, а сознание наконец-то исполненного долга. Впервые она не смогла говорить с Альфредом о своем душевном состоянии, что было ей довольно больно. Однако мало-помалу она стала ощущать себя рядом с ним, в его объятиях, такой счастливой, какой еще никогда не была. Ведь Альфред был первым человеком, которому она имела все основания полностью доверять, первым, кого по-настоящему знала и кто ее знал. Обо всех прочих Тереза вспоминала, как о посторонних людях, которым отдавалась или чьей жертвой она оказалась. А вот он принадлежал ей. Единственное, чего она не понимала, это явного его нежелания появляться вместе с ней на людях, которое он объяснял тем, что ему было бы весьма неприятно, да и ей тоже, случайно встретиться с Карлом. Ее редкие предложения когда-нибудь еще разок съездить вместе с ней в Энцбах, видимо, даже раздражали его, так что она впоследствии перестала говорить об этом.

Одним из самых счастливых дней был тот, когда госпожа Кнауэр однажды разрешила Терезе взять Роберта с собой в деревню, и ей доставило много радости наблюдать, как «оба ее мальчика» — так она обычно их называла мысленно, а на этот раз и вслух — носились и кувыркались на лужайке. Она твердо решила будущей осенью забрать Франца из Энцбаха и поселить неподалеку от себя.

Это произошло быстрее, чем она думала. Без особого труда она нашла пристанище для своего сына в семье портного, который жил в пригороде Хернальс, поэтому Тереза имела теперь возможность видеть своего ребенка гораздо чаще. И тем не менее она редко пользовалась этой возможностью. Почти все воскресные вечера она проводила с Альфредом, уже получившим место палатного врача в Общедоступной больнице.

Следующей весной ей пришлось забрать сына из семьи портного, потому что он явно не сошелся характером с сыном хозяина дома, мальчиком чуть постарше Франца. Дело дошло до ссоры между Терезой и супругой портного, во время которой та высказала туманные намеки на некие дурные привычки Франца, намеки, которые Тереза сначала не приняла всерьез и сочла злобным наветом. Вскоре она нашла для него другое жилье у бездетной пожилой вдовы учителя, квартира которой к тому же находилась в более пристойном доме, так что у Терезы не было ровно никакого повода быть недовольной этой переменой. В школе Франц делал довольно сносные успехи, в семействе Кнауэр его по-прежнему любили, и никто, судя по всему, не замечал за Францем ни малейших признаков грубости и своенравия, на которые жаловалась жена портного, а теперь и вдова учителя, хотя последняя выражалась намного мягче.

Это задело Терезу не так сильно, как можно было ожидать, и она не могла скрыть от самой себя, что в центре ее духовной жизни находилась не любовь к собственному ребенку и не симпатия к Альфреду, а отношение к юному Роберту, которое вскоре приняло характер чуть ли не болезненной страсти. Она остерегалась обнаружить этот переизбыток чувств перед его родителями, боясь, что это навлечет угрозу разлуки. Но хотя те всячески подчеркивали нежные чувства к своему ребенку, от Терезы не укрылось, что в принципе он значил для них немногим больше, чем своего рода игрушка, правда очень живая и драгоценная. Было ясно, что они не умели по-настоящему ценить свое счастье. Мальчик же, казалось, вообще не делал различия между отношением к родителям и к воспитательнице и, подобно всем избалованным детям, принимал даруемые ему любовь и поклонение как нечто само собой разумеющееся.

Зимой госпожа Кнауэр заболела воспалением легких и плевритом и в течение нескольких дней пребывала на грани между жизнью и смертью. Хотя Тереза желала ей только добра, она не смогла полностью подавить в себе надежды, которые не только нельзя было произнести вслух, но о которых даже подумать было грешно. Правда, господин Кнауэр никогда ни единым взглядом не давал ей оснований предположить, что Тереза мало-мальски ему приятна. Ей самой он со своей пустопорожней приветливостью оставался таким же чуждым, а как мужчина вообще казался отвратительным, и все же она знала: если после кончины своей супруги он предложит ей руку, она не будет медлить ни минуты и станет мачехой Роберта. Ради этого она без долгих размышлений отказалась бы и от Альфреда, тем более что чувствовала — эта любовная связь не продлится долго, хотя покуда ничто еще не предвещало ее близкого конца.

Госпожа Кнауэр медленно поправлялась, во время выздоровления она стала очень раздражительной, между ней и Терезой возникали разные, правда незначительные, разногласия, про которые последняя через секунду забывала.

Так, однажды Тереза должна была что-то купить для госпожи Кнауэр. В тот день она неважно себя чувствовала и намеревалась передать это поручение горничной. Госпожа Кнауэр и слышать об этом не захотела, Тереза возразила резче, чем было ей свойственно, и госпожа Кнауэр предоставила на ее усмотрение решить, когда именно она покинет их дом. Тереза не приняла всерьез эти слова, ведь ее здесь вообще некем было заменить, и у нее просто в голове не укладывалось, что можно разлучить ее с Робертом. И в следующие дни действительно в поведении супругов Кнауэр по отношению к ней не было видно ни изменений, ни отчуждения или тем более враждебности. Тереза уже хотела забыть это маленькое происшествие, но госпожа Кнауэр вдруг заговорила о предстоящем уходе Терезы из их дома, как о факте, не подлежащем обсуждению. Она с величайшей любезностью осведомилась, не нашла ли уже Тереза новое место работы, и добавила, что во время летнего отдыха она собирается обойтись вообще без воспитательницы. Тереза не сомневалась, что именно ее возьмут осенью на эту должность, но была слишком горда, чтобы самой предлагать себя или хотя бы спросить об этом, так что много дней прошло зря. Она все еще никак не могла поверить, что ей и впрямь придется уйти. Нельзя же быть такими жестокими — не только по отношению к ней, но и по отношению к маленькому Роберту. Она была убеждена, что в последний момент, если не раньше, ее постараются удержать. Поэтому она откладывала подготовку к уходу до последнего дня, когда надеялась рано утром услышать от госпожи Кнауэр спасительное слово. Но та лишь приветливо спросила, хочет ли Тереза в последний раз пообедать с ними. Тереза почувствовала, как слезы застлали ей глаза и рыдания подступили к горлу, поэтому смогла лишь растерянно кивнуть, и, когда госпожа Кнауэр, неожиданно смутившись, вышла из комнаты, Тереза, рыдая, рухнула на колени перед Робертом, который сидел здесь же за маленьким белым столиком и пил свой утренний шоколад, схватила его руки и покрыла их бесчисленными поцелуями. Мальчику сказали лишь о временном отпуске фройляйн, поэтому он воспринял без удивления этот взрыв отчаяния, оценить силу которого не мог, но, почувствовав себя обязанным каким-то образом выразить ей благодарность, поцеловал ее в лоб. Когда Тереза подняла глаза и встретилась с холодным равнодушным взглядом всеобщего баловня, она вдруг содрогнулась, как бы в шутку взъерошила его волосы, медленно поднялась с колен, вытерла глаза и помогла ему одеться. Потом вместе с ним зашла в комнату его матери, с которой он ежедневно прощался перед прогулкой, и стояла рядом с любезно-непроницаемым лицом. На прогулке Тереза, как обычно, болтала с ним, не забыла также захватить из дому булочку для кормления лебедей. Роберт встретил друзей, и Тереза несколько свысока побеседовала с одной из едва знакомых бонн и в какой-то момент задалась вопросом, на каком, собственно, основании она вечно чувствует себя выше своих товарок по судьбе и профессии. Действительно ли она была из другого теста? Разве она не была таким же перекати-полем, не имеющим ни кола ни двора, как и все эти няни, бонны или гувернантки — как бы они там ни назывались, — которых гоняло по свету из одного дома в другой и которые, даже если они выполняют свои обязанности по отношению к доверенному им ребенку лучше, чем хотят или умеют родные матери, — более того, если они полюбили этого ребенка или полюбили больше, чем своего собственного, не имели на него никаких прав. Вся ее душа возмутилась, она ожесточилась, чуть ли не разозлилась, и тут же непривычно сурово окликнула Роберта, который бегал с другими детьми по берегу пруда и по привычке давал себя поймать, хотя еще не устал. Мол, время позднее и пора домой. Он тотчас же послушно подбежал к ней, и они пошли домой.