Наполеон: Жизнь после смерти - Эдвард Радзинский

На следующий день океан был по-прежнему смирен. Стояла ужасная жара. Император, видимо, совсем не спал: под глазами — черные круги. Он начал диктовать:

— Все это время ко мне в Потсдам приезжали поляки — умоляли отвоевать у России их родину. Польская мечта воскресить Речь Посполитую… так понятная рожденному на Корсике…

Александр решил предупредить мой приход в Польшу. «Стотысячная русская армия готовится двинуться в поход, за нею должна следовать гвардия», — сообщали мои шпионы. Что ж, я должен был поторопиться встретить их.

И мои войска вступили в Польшу. Войдя в страну, я объявил: «Рабство отменяется, все граждане равны перед законом». Но с независимостью Польши решил немного обождать. Я хотел, чтобы поляки заслужили ее на поле битвы, сражаясь вместе со мной. И еще: в случае мирных переговоров с русскими это могло бы стать камнем преткновения. Отобрать назад независимость я уже не смог бы, а для русских это наверняка было бы главным условием… Короче, политика! Всегда и всюду — проклятая политика!

А потом была та битва с русскими под Прейсиш-Эйлау… Не все мои маршалы из-за снежных заносов вовремя привели свои корпуса. И к началу сражения случилось недопустимое: моя артиллерия оказалась малочисленнее русской!

Битва началась обычно — моя пехота пошла в атаку. Но ее встретил снег, холодный и столь непривычный для нас… он бил, хлестал в лицо! Подул ледяной ветер, началась пурга — так здесь называют ужасающий ледяной вихрь. Он вмиг ослепил пехоту, и она попала под ураганный огонь русской артиллерии. Наступление за-хлебнулось. И тогда четыре тысячи русских гренадер бросились в атаку под нашими ядрами. Я мог только сказать: «Какая отвага!»

Я следил за битвой с окраины городского кладбища. И уже вскоре земля вокруг меня превратилась в новое кладбище. Русская артиллерия делала свою работу, и трупы двух адъютантов, семи офицеров и десятка солдат окружили меня полукругом. После каждого залпа огромные ветки срывались с деревьев. Меня умоляли уйти. Но я понимал — только мое присутствие удерживает солдат от бегства. Пока они стояли. Это были страшные, бесконечно медленно идущие часы!.. Я выжидал, когда почувствую решающий момент боя! Великий момент! И вот он! Есть! Пора!..

Глаза императора выскакивали из орбит. Он был ужасен.

— Вперед! — прохрипел он. — Я велел атаковать Мюрату… Звездный час! Это была самая отчаянная и самая красивая кавалерийская атака, которую я когда-либо видел. Восемьдесят эскадронов, собранных в единый кулак, обрушились на русских. Потеряв, как всегда, ощущение опасности, хмельной от ярости Мюрат вел их в атаку. Звон копыт — прекрасный, стройный, — по замерзшей земле… Эта атака решила все! И за нею последовал мощный удар Нея по правому флангу. Русские начали отходить…

Двадцать пять тысяч убитых русских на восемнадцать тысяч французов… Но это не было привычной победой. Не было бежавших, не было обычной массы пленных. Были только раненые и убитые. Русские просто отступили с поля битвы.

Всюду валялись ружья, сабли… Иногда это были целые холмы из оружия и трупов, постепенно заметаемые снегом… Никогда на небольшом клочке земли я не видел столько трупов. Помню склон холма, за которым укрывались русские, — он весь был покрыт окровавленными телами моих солдат. Здесь колонна Ожеро сбилась с пути и оказалась прямо перед русскими пушками. Сначала они были расстреляны в упор, а потом, видно, пошла рукопашная… уцелевшие были переколоты русскими штыками. Помню занесенного снегом мертвого драгуна… Он умер, привалившись к дереву, и ветер намел огромный сугроб… Из снега торчали рука с тесаком и кусок щеки с застывшей кровью… А рядом еще сугроб… и опять из снега — руки и ноги мертвецов и слышались стоны умирающих. И вокруг — искалеченные лошади. Они еще жили, бока их раздувались, приподнимая наметенный снег… Одни медленно подыхали, уткнувшись мордой в снег, другие еще судорожно бились… Их глаза — покорные, страдающие, человеческие глаза…

Я пропадал на этом страшном поле несколько дней, считая своим долгом смотреть на эти горы трупов. Радость победы? Какая тут радость… Отец, потерявший детей… Душа страдала при виде стольких трупов!

Вот что такое Прейсиш-Эйлау! Только много позже я понял — в этой беспощадной пурге, в заметенных снегом трупах мне показали призрак будущего. Но я его не увидел. А если бы и увидел?..

Император задумался, потом сказал:

— Вычеркните про «призрак будущего»… Итак, я должен был подвести итог. Мои офицеры не раздевались два месяца, а некоторые — и четыре. Я сам последние две недели не снимал сапог. Армия жила в снегу, у нее не было вина, мои люди ели картошку и мясо без хлеба, им приходилось биться в рукопашную под беспощадным обстрелом пушек. Мы вели войну против русских, калмыков, татар — против варваров, захвативших когда-то Римскую империю. Я должен был дать отдохнуть своей армии, чтобы потом одной решительной битвой закончить кампанию… Думал ли я тогда, что эти дикари придут в Париж?!

Полночь. Диктовка опять закончилась моим полным истощением. Я ухожу из его каюты, Маршан, сидящий у дверей, желает мне доброй ночи. Уже на палубе, обернувшись, вижу через окно, как император продолжает расхаживать по каюте.

Маршан входит в каюту и опускает занавески.

Как много написано его портретов… Давид, Гро — величайшие художники Франции изобразили императора в блеске побед. Увидев очередное полотно, он снял перед кем-то из них шляпу…

Но лучший его портрет так и не был написан. Между тем я вижу его каждый день. Это император, не просто вспоминающий, но живущий там, среди своих побед, мечущийся по тесной каюте, полной слышных ему одному звуков: стонов раненых, выстрелов ружей, грохота артиллерии, храпа лошадей… и возвращающийся в жалкую действительность с ранеными глазами…

На следующее утро — знакомая картина: он торопливо допивает кофе и, не поздоровавшись, начинает диктовать, вышагивая по каюте:

— Я дал своим войскам отдохнуть с марта по май на зимних квартирах. И отдохнул сам. Я жил в старинном прусском замке Финкенштейн. Здесь была моя штаб-квартира. И все это время сотни курьеров скакали в замок и обратно в европейские столицы. Отсюда я управлял завоеванной Европой…

Я только успел подумать, как император сказал:

— Да, вы правы, свое уединение я делил… вы знаете — с кем… Вот эта походная кровать была придвинута к необъятному ложу. И каждое утро завтрак сервировали на двоих. Горел огромный камин, и по вечерам мы молча сидели подле него…

Я хорошо знал эту историю, ее в подробностях рассказал мне дальний родственник героини словоохотливый князь Р.

Император увидел ее впервые в Варшаве на балу. Ей было 18 лет. Графиня Мария Валевская, хрупкая красавица с золотыми волосами. Она была из знатного обедневшего рода. Ее отдали замуж за графа Валевского (внучка графа была старше ее на 10 лет).

Император забросал ее письмами. Она не отвечала. Он написал: «Бонапарту женщины отказывали, но Наполеону — никогда!» Она вновь не ответила.

Но великий дипломат сочинил наконец нужное письмо: «О, если бы Вы захотели! Только Вы одна можете преодолеть преграды, разделяющие нас. Придите, и Ваша родина станет мне еще дороже, если Вы сжалитесь над моим сердцем…»

После чего и состоялся этот трагифарс. Вся многочисленная родня уговаривала несчастную Марию изменить престарелому мужу во имя любимого миража — восстановления независимой Речи Посполитой. Именно это ловким намеком пообещал в своем письме император…

И — свершилось… А потом он умолил ее приехать в замок…

— Она приехала ко мне, пожертвовав многим, для нее — всем… Чтобы видеть меня лишь глубокой ночью и просыпаться утром уже на пустом ложе. Весь день я работал: писал приказы, диктовал письма, читал донесения… Я чувствовал ее нервность — ей казалось, что я не оценил ее жертву.

И однажды, тем редким вечером, когда я не работал и мы сидели вдвоем у камина, я перечислил ей дела (лишь некоторые, чтобы не утомить ее), которыми я занимался в тот день. «Испанские дела»: король обещал поставить в мою армию пятнадцать тысяч солдат, но пока я не получил ни одного, и пришлось написать об этом глупцу Бурбону, и людям, на него влиявшим, и нашему послу, влиявшему на этих людей. Затем — приказ о «ревизии прусских земель». Их следовало описать для определения будущей контрибуции. Мне предстояло сломить наг-лость прусского короля, который, укрывшись в Мемеле, несколько воспарил духом, уповая на действия русского союзника. К сожалению, вместо того, чтобы стереть с лица земли его самозванное разбойничье королевство, я предложил ему суровые… очень суровые условия мира. Но он посмел заартачиться — верил в русские войска…

Кстати, русскую армию возглавлял генерал Беннигсен — один из главных убийц отца царя. Говорят, он нанес последний удар и даже наступил ногой на труп несчастного Павла… И сын поручил свою армию убийце отца! И после этого он смел приказать, чтобы с амвона церквей меня объявляли «Антихристом, который предался сразу Синедриону и Магомету». Только невежество северных варваров могло выдумать этакую чушь!