Столыпин - Святослав Рыбас

Патриотизм, выходит, – это отсутствие патриотизма? Что ж, когда петербургские курсистки слали японскому микадо поздравления – это, должно быть, и выражало их любовь к России. К этому надо добавить, что почти половина капитала, вложенного японцами в войну, принадлежала одному из руководителей американского еврейского центра Янкелю Шиффу. (Об этом до сих пор пишут в американских газетах. Например, «Сан-Франциско кроникл» 6 февраля 1990 года.) Об отношении Столыпина к евреям мы еще поговорим, а о Шиффе упоминаем здесь для того, чтобы напомнить, что во всем мире, в Европе и Америке, большинство желало поражения русских.

Русская интеллигенция начала века в основном выработала мировоззрение, непримиримое к русской исторической государственности. Она отрицала религию, национальную идею, монархию. Любовь к отечеству клеймилась как реакционная, она заменялась любовью к «массам», к народу. Патриотические стихи Пушкина «Клеветникам России» назывались «позорными страницами» в творчестве поэта.

Отсюда недалеко до поддержки революции и террора, если не прямой поддержки, то моральной, что еще сильнее.

П. Б. Струве пишет о «глубоко несочувственном отношении» образованного общества, «его глубоко преобладающего либерально настроенного большинства к политике правительства и его главе». В статье «Преступление и наказание» он так определяет производную от интеллигентского мироощущения: «Народился новый тип революционера. Подготовлялся он – незаметно для общества, незаметно для каждого из нас – в дореволюционные годы и народился в 1905–1906 гг. „Максимализм“ означал слияние „революционера“ с „разбойником“, освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек. Но „разбойничество“ в конце концов есть только средство. Душевный переворот шел глубже абсолютной неразборчивости в средствах. В революцию ворвалась струя прожигания жизни и погони за наслаждениями, сдобренной „сверхчеловеческими“ настроениями в стиле опошленного и оподленного Пшибышевского».

Кто же поддерживал Столыпина?

Можно ответить так: все и никто. После взрыва на Аптекарском острове, пресыщения террором и новых смелых законов к Столыпину склонилась народная надежда.

Уже после смерти Петра Аркадьевича в английской газете «Дейли телеграф» появилась статья, в которой говорилось: «Можно признавать Столыпина П. А. великим государственным деятелем или не признавать, но нельзя отказать ему ни в энергии, ни в смелости. Многие следили за его деятельностью не только с интересом, но и с искренней симпатией. Был момент, когда он оказался единственным человеком, способным взять на себя трудное дело введения в России конституционного строя…»

Британский журналист, по-видимому, точно ответил на вопрос, кто поддерживал Столыпина.

Но хотелось этого далеко не всем. Вековой уклад крестьянской жизни сдерживал экономическое развитие, но, с другой стороны, поддерживал бедных и слабых, контролировал богатых, обеспечивал полную духовную свободу каждому крестьянину. Не подчиняя его беспощадной экономической машине.

То есть несвобода общины не была абсолютным злом. Она вообще не была злом. Она была иной реальностью, «молекулой» единственной социальной защиты большинства народа. И Столыпин не мог не задумываться о двойственном и даже рискованном характере своей реформаторской деятельности.

Община, хотя и была больной и исторически обреченной, тем не менее была живым организмом.

Как быть с общиной? Этим вопросом были озабочены и на другом фланге. Еще Карл Маркс после долгих раздумий пришел к парадоксальному для себя выводу, что русская крестьянская община не должна быть разрушена, а должна быть трансформирована в базовую ячейку социалистического общества. К этой же мысли был близок и Ленин. А философ Макс Вебер, автор знаменитой «Протестантской этики», исследуя феномен русской революции 1905 года, пришел к выводу, что Россия «опоздала» со строительством капитализма и ей надо идти другим путем (Кара-Мурза С. Столыпин – отец русской революции. М., 2002).

По свидетельству современников, Столыпин собрал лучших администраторов. Но насколько их число было велико, дает ответ одна горькая фраза Реформатора, что ему никак не удается найти 50 дельных чиновников для губернаторских постов.

Как отметил один из крупнейших современных историков, «в течение XIX – начала XX в. Российское самодержавие явилось лидером модернизации, бесспорным проводником экономического, культурного и социального прогресса в стране. Существенные, может быть, наибольшие успехи за всю историю России были достигнуты в два последних царствования, при активном участии верховной власти и ее правительства… Патернализм верховной власти оставался востребованным со стороны народа в течение всего императорского периода. Слова Петра I из указа от 5 ноября 1723 года звучат актуально и сейчас: «Наш народ, яко дети, не учения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что явно из нынешних дел…»» (Миронов Б. Н. Социальная история России. В 2 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 227).

Говоря другими словами, определяющую роль в судьбе реформ и самого Реформатора играла правящая элита, те, кто связывал верховную власть и народ. Деятельность Столыпина должна была создать новую связку.

Кровь. На пути к новой Думе

Теперь вернемся к событиям осени 1906 года.

В конце ноября начиналась предвыборная кампания. Было ясно, что на сей раз в ней примут участие все: правые, стоящие за возвращение к неограниченному самодержавию; октябристы, принявшие программу Столыпина; кадеты; левый блок, объединяющий эсеров, социал-демократов и другие социалистические группы.

Если к выборам в Первую Думу правительство Витте относилось пассивно, то сейчас оно должно было вести активную борьбу за голоса избирателей.

Но самое главное – изменилась политическая атмосфера. Правительство Витте никто не защищал, общество единодушно поддерживало революционные перемены; теперь же значительная часть населения повернулась в сторону реформ, против революции.

На фоне этих настроений неожиданно громкое звучание приобрела загадочная история смерти максималиста Якова (Янкеля) Черняка, имевшего отношение к ограблению в Фонарном переулке.

Первый печатный отклик на нее появился в нью-йоркской газете «Вархайт» («Правда»), издающейся на идиш.

«По требованию русского правительства в Швеции был арестован социалист-революционер Черняк. Правительство предоставило какое-то доказательство, что Черняк участвовал в афере на Фонарной улице, и шведское правительство уже готово было выдать его, хотя Черняк, кажется, состоял до последнего времени только членом партии социалистов-революционеров, однако наш центральный комитет поручил представителю партии в интернациональном бюро употребить всякие усилия, чтобы желание русского правительства не было исполнено. Были заведены все пружины, и в конце концов нашему представителю в интернациональном бюро удалось вырвать в полном смысле этого слова Черняка из лап правительства, и Черняк, к всеобщей радости, отправился на пароходе для отъезда в Англию. Вдруг наш представитель получает телеграмму из Антверпена, что с пароходом прибыл труп Черняка. Оказывается, когда пароход был уже в Антверпене, Черняк был найден в каюте мертвым. Кроме него были там же, в каюте, три трупа посторонних пассажиров. На общественное мнение это тотчас произвело такое впечатление, что Черняк был убит царскими шпионами, а для сокрытия всяких следов они убили еще трех пассажиров, бывших в этой каюте, чтобы они не были свидетелями этого убийства. Впечатление было чрезвычайное.