Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой - Александр Лысёв

В глазах Маркова лихорадочный блеск, лицо измождено, заросло щетиной, черты заострились – он выглядит сейчас намного старше своих лет и вполне может сойти по внешнему виду за солдата. Вместо ответа Марков спрашивает чуть слышно:

– Когда вы вернетесь?

Лукин присаживается к нему на кровать, обнимает за плечи и, пытаясь улыбнуться, отвечает убежденно:

– Весной, Жорж! Следующей весной, непременно! Армия в порядке, наш полк – тоже! Мы снова соберемся с силами и обязательно вернемся! Иначе просто не может быть!»

Под подушкой у друга Сашка нащупывает револьвер, вытаскивает его наружу.

– Оставь, – исхудалой и горячечной рукой с неожиданной силой перехватывает руку Лукина Марков.

Сашка кладет револьвер обратно, а Марков откидывается на подушку и в изнеможении прикрывает глаза.

– 13-я дивизия… – шепчет Лукин.

Веки друга чуть дрожат, он больше не открывает глаз. Подхватив вещмешок, Сашка движется к выходу из палаты. Навстречу ему заходит сестра милосердия. Кивая в сторону койки Маркова у окна, Лукин говорит с улыбкой как можно спокойнее:

– Вы уж приглядите за солдатом.

Сестра понимающе кивает и провожает его долгим взглядом. На пристани Лукин слышит протяжный пароходный гудок. Было такое ощущение, будто душу вывернули наизнанку…

– Может, и хорошо, что вы не попали в Россию. – Марков повернулся и в раздумье посмотрел на сидящего рядом с ним на куче битого кирпича Лукина. Кивнув на немецкий мундир, в который был облачен сейчас Лукин, пояснил:

– В этой форме не попали. Ты себе не представляешь, что делали дома люди в такой вот форме.

– Форма, форма, – проворчал Лукин. Было видно, что ему самому неприятна эта тема. В памяти было еще свежо переодевание в немецкие мундиры чинов Русского корпуса в начале 1943 года в связи с зачислением в вермахт. Им тогда это не понравилось, но поделать было ничего нельзя. До этого они носили югославскую форму, особым образом переделанную на русский манер. – На мне форма немецкая, на тебе советская. А где форма русская?

– Нет такой, – просто и грустно пожал плечами Марков.

– Не надо путать форму и содержание, – проговорил Лукин и попытался пошутить, – Так, кажется, учат в Совдепии.

– Не называй так, – тихо и очень серьезно поправил Марков. – Всегда была и есть только Россия. И она всегда будет только там. – Марков неопределенно кивнул головой куда-то назад, но Лукин прекрасно его понял. – ДОМА…

– ДОМА… – протянул Лукин, будто пробуя это слово на вкус, и надолго замолчал, прислонившись спиной к кирпичной стене.

– Дома очень трудно, – произнес Марков после длительной паузы. Голос его был ровный, а тон жесткий. – Красные – сволочи. Тут моя позиция неизменна. Да только это наши сволочи, доморощенные. И разобраться с ними – дело наше, внутреннее. А германцы влезли со стороны. Как тысячу лет тевтоны на наши земли лезли, так и эти сейчас… Как ни крути, Сашка, эта война тоже стала отечественной. Только эти нацистские твари во сто крат хуже своих крестоносных предков, потому что у них мозги от своей идеологии совсем набекрень. Не у всех, конечно. Но официальная линия их именно такая. Бить их смертным боем – иначе нельзя. Вот и весь сказ.

Лукин слушал внимательно, играл желваками, но не перебивал. Потом проронил:

– У большевиков мозги набекрень еще раньше стали. Хрен редьки не слаще…

– Почему вас нацисты не пустили в Россию, надо объяснять? – усмехнулся уголком рта Марков.

– Можешь не утруждаться, – скривил губы в свою очередь Лукин. – На своей шкуре прочувствовали.

– В общем, из огня да в полымя…

Лукин вдруг пружинисто отодвинулся от стены, резко повернулся к Маркову, спросил с нажимом:

– А ты забыл, что делали дома люди в форме со звездами?

– Такое не забывается. Да я тебе за последние двадцать лет список еще и продолжу.

– В общих чертах и это знаю. Читаем прессу.

Помолчали.

– Опять нас распяли, – произнес Лукин совсем другим, изменившимся тоном, устремляя взгляд куда-то вверх, в сводчатую кладку потолка.

– Да! – повернувшись и глядя ему прямо в глаза, твердо произнес Марков.

– За распятием следует воскресение, – испытующе поглядел на старого друга Лукин. – Что скажешь?

– Скажу, что верю в это. Только от нас все зависеть будет. Никому мы, кроме нас самих, не нужны. Ни германцам, ни союзникам западным, ни черту в ступе. Все они только поживиться за наш счет хотели и хотят. И никто за нас во всем этом не разберется.

– Не так все должно было быть, Жорж. Не так! – обхватил ладонями виски Лукин. – Это мы в восемнадцатом должны были с победой вернуться с германского фронта. Домой вернуться, в нашу Россию…

– Значит, согрешили.

– И до сих пор не покаялись.

– Не грусти, Сашка, – придвинулся к другу Марков. – Господь никому не дает ноши непосильной. Сам помнишь, кто за други своя жизнь положит, тот спасется…

– Задушат они вас в объятиях за сегодняшнюю победу, – покачал головой Лукин. – Власть-то безбожная.

– Так нежто за власть бьемся? – спросил Марков.

Вопрос был настолько риторическим и не требующим ответа, что они с Лукиным только хмыкнули.

– А вот вам тяжелее будет, – кивнул на орла над карманом у Лукина Марков.

– Да и пусть, – отмахнулся Сашка. – Главное, чтобы хоть когда-нибудь поняли, зачем и отчего мы такие были.

– Поймут! – убежденно произнес Марков. – И тогда не станет отдельно вас и нас. А будем снова все вместе мы.

– Уф-ф! – опять откинулся к стене Лукин. – Ну и разговор мы с тобой затеяли…

Они просидели еще около часа, негромко рассказывая каждый о своих прожитых годах. Выяснялось, что лиха хватили оба через край. Слушая друг друга, только легонько покачивали головами. Лукин рассказывал другу о том, как армия уходила из Крыма, о суровой жизни в лагерях Галлиполи, о времени надежд и отчаяния. Очень многие тогда не выдерживали: стрелялись, возвращались, просто уходили. Лукин верил, что его долг и служба продолжаются, и вернуться он может только в том же качестве, в каком покидал Россию – открыто, не таясь, русским офицером, с тем пониманием чести и совести, какое он исповедовал всю свою жизнь. Но шансы на такое возвращение, какое рисовали себе эмигранты, на «весенний поход», казалось, падали с каждым месяцем. Затем эти месяцы начали складываться в годы. Быть может, он когда-нибудь и вернулся бы – такой постылой иной раз была жизнь на чужбине. За себя лично он не боялся. Причем вернулся именно таким, с теми же взглядами, которые исповедовал с самого начала русской смуты, вернулся бы, ничуть этих взглядов не скрывая. Тем более что тоска и беспокойство за оставленную на родине семью никогда не покидали Лукина. Однако было обстоятельство, удерживавшее его от этого шага. Сашка боялся своим возвращением навлечь на родных людей репрессии со стороны советской власти. Он не знал, где они, как устроились, живы ли вообще. И еще он не расставался с надеждой вернуться домой с победой. Стать другим означало бы сломаться.

Лукин был из той категории людей, которые не ломаются. Не ломаются – и все тут! Ни при каких обстоятельствах – натура такая. Марков знал это прекрасно еще по кадетскому корпусу – чем больше на Сашку давили, тем сильнее он упирался. Даже впадал в какой-то отчаянный азарт, отстаивая свою точку зрения. Они и познакомились в младших классах при обстоятельствах, когда пришедшего к ним новичка кадеты принялись травить всем коллективом. Сейчас по прошествии стольких лет уже и не упомнить, что послужило поводом. Но гадости ему устраивали изощренные, прежде всего пытаясь сломать, унизить морально. Дети вообще бывают беспричинно жестоки. Лукин не сдавался. Тогда весь класс объявил ему бойкот. Низкое, стадное чувство. Приехавший позже остальных из летнего отпуска Марков, не раздумывая, сразу же встал на сторону новенького. Он даже не стал вникать в суть конфликта – просто, по мнению Жоржа, была попрана справедливость.

– Как вас зовут, мальчик? – демонстративно при всех спросил Марков на прогулке после занятий.

Окруженный сверстниками, на заднем дворе корпуса стоял, прислонившись спиной к кирпичной стене, десятилетний кадетик в белой косоворотке и черных брючках навыпуск. Бросив на Жоржа упрямый взгляд зеленоватых глаз, отвечал с вызовом, откинув со лба рыжеватую челку:

Я – Лукин!.

Марков сделал тогда шаг вперед. Толпа одноклассников призывно загудела в предвкушении драки. Мальчик сжал кулаки и приготовился защищаться.

Марков! – протянул руку Георгий…

С тех пор они стали лучшими друзьями. Закончив Симбирский корпус, поступили в Павловское военное училище в Петербурге. Затем были выпуск, недолгая служба в мирное время и Великая война. А потом в России случилась национальная катастрофа. И если кто-то мог оставаться в стороне, то только не такие, как Лукин и Марков. И Марков знал про друга – дело было не в гордости, любовь к родине и семье всегда перевешивали в Лукине личную гордость. Просто как тебя могут уважать близкие, если ты сам себя уважать перестанешь? А таким, каким он был всю свою жизнь, Сашка Лукин не протянул бы в советской России и недели. И прежде всего, это прекрасно понимал он сам. Это не означало, что он был во всем прав. Конечно, они делали ошибки. Но такие, как они с Марковым, были самыми отъявленными врагами новой власти – просто за то, что право думать и действовать по своему усмотрению ставили выше собственной безопасности и даже жизни. Чувство внутренней, нравственной свободы и справедливости – вот то, что накрепко оставалось в них от старой России. Прежде всего, за это толпа и убивала в гражданскую вне зависимости от политических воззрений. А затем именно за это сажали и расстреливали в последующие годы. Создавался мир, в котором не оставалось места непосредственным и действенным реакциям со стороны тех, кто был несогласен или недоволен.