Играй! - Мика Мисфор

Кристофер понуро опустил голову. Еще бы он не понимал. Казалось, если он не прояснит ситуацию, то натурально сойдет с ума.

– Да, – тихо ответил он, и Юта несильно пихнул его в бок.

– Эй, – позвал он, заставив Кристофера взглянуть на себя, и улыбнулся ободряюще. – Не знаю, поможет ли это тебе, но я не думаю, что Теодор может тебя стесняться.

Кристофер вскинул брови, на его лице появилось сконфуженное выражение.

– В каком смысле?

– Ну, – Юта неопределенно повел плечом, задумчиво глядя на потемневшее небо, – он порой так на тебя смотрит… Знаешь, я так ни на одну девушку не смотрел.

Кристофер густо покраснел, распахивая глаза, и Юта пояснил, ухмыльнувшись, будто желая добить его окончательно:

– Это взгляд «даже если ты наступишь на меня, я скажу тебе спасибо».

Кристофер фыркнул, смущенно закатывая глаза, но все внутри задрожало, словно струны потревоженной гитары.

– Я шучу, – звонко рассмеялся Юта, но его смех быстро оборвался, и он помолчал некоторое время, прежде чем сказать: – Он будто… Знаешь, не будь я уверен, что он гетеро до мозга костей, – хотя после твоей истории моя уверенность пошатнулась, – я бы подумал, что он влюблен в тебя по уши.

Кристофер задумался над его словами, хотя боялся позволять себе лишнюю надежду. Если особо не надеешься, то боль потом пережить легче. Если ты позволяешь надежде поднять себя ввысь, то потом тебе приходится разбиваться о землю.

Больше они не говорили на эту тему, обсуждая их сценку, уроки мистера Брауна, учителя по алгебре, домашку на завтра.

Но Кристофера и вправду сейчас не очень волновало, ест ли мистер Браун лук специально, чтобы потом дышать им в лица учеников, или он просто не подозревает, что лук имеет свойство вонять.

Единственное, что его волновало, это Теодор, Теодор, Теодор.

Просто не покидал его мысли.

И эмоции, которые он вызывал, были настолько противоречивыми, настолько волнующими, что Кристофер серьезно уже рассматривал вариант начать принимать успокоительное.

Хоть и понимал, что чувства это не успокоит.

* * *

Теодор чувствовал себя до унизительного разбитым. Наверное, он впервые был потерян настолько, что и не задумался о том, как выглядел. Кажется, отражалось что-то на его лице, потому что даже мама поинтересовалась, все ли у него в порядке. Тот только кивнул, прежде чем подняться в свою комнату и, развалившись на кровати звездочкой, уставиться в потолок.

Кристофер думал, что причина этой лжи заключалась в том, что Теодор его стыдился. Он настолько, черт возьми, был непорочен, что даже в чужих ошибках умудрялся видеть лишь собственные недочеты, не допускал и мысли о том, что это Теодор просто настолько трус и мудак, что готов солгать, только бы не быть уличенным в собственной слабости.

И его бы не волновало это так сильно, если бы Кристофер сразу сложил вину на него.

«Ты, подлец и негодяй, поигрался со мной, удовлетворил свои мерзкие потребности, а потом у тебя хватило наглости еще и солгать мне об этом прямо в лицо, какой же ты придурок, знать тебя не хочу».

Ладно, возможно, это бы волновало его так же сильно, но суть не в этом. Суть в том, что Кристофер подумал о другом.

Он подумал, что Теодор смолчал, потому что причина была в нем, в том, что он гей, в том, что изгой, в том, что участник этого дурацкого кружка, или черт знает в чем еще.

И Теодор не знал почему, но ему так важно было, чтобы Кристофер не ощущал всего этого. Не ощущал себя причиной чужих ошибок. Столько лет он защищал его от остальных, но в итоге оказался не в силах защитить от себя самого.

Перед глазами вновь возникло лицо Кристофера, и Теодор мученически застонал, зарываясь в подушку и пиная ногами одеяло. Потом снова перевернулся, потом начал ерзать на постели так, чтобы закинуть ноги на стену, возился до тех пор, пока не упал на пол с глухим стуком.

Он не мог успокоиться. Не мог найти положение, при котором внутри бы перестало так болезненно ныть.

Дверь открылась, и потревоженная шумом женщина заглянула внутрь. Увидев сына на полу, она устало вздохнула и прошла внутрь, присаживаясь перед ним на корточки. Теодор поднял на нее глаза и вяло пошевелил пальцами.

– Привет, мам.

Женщина пристально рассматривала его, склонив голову к плечу.

– Ты влюбился, что ли? – с подозрением спросила она, и взгляд Теодора стал недовольным, но, вопреки его выражению лица, внутри все сладко сжалось. При слове «любовь» и всех производных от него в мыслях всплывал трогательный образ Кристофера. Даже если этой влюбленности тоже суждено окончиться разбитым сердцем, она дарила тепло.

И боль.

– Почему сразу влюбился? – ворчливо ответил вопросом на вопрос Теодор. – Почему чуть что, так сразу влюбился?

– Подростки чаще всего страдают из-за любви, – невозмутимо пожала плечами мама.

Теодор ужаснулся. Неужели кто-то всерьез так думал?

Тот факт, что он действительно страдал из-за любви, прошел как-то мимо.

– С чего ты вообще взяла, что я страдаю?

И даже если это была правда, не обязательно было подтверждать мамины опасения.

– Ну, сейчас семь вечера, а ты валяешься на полу своей комнаты, а не гуляешь где-нибудь в центре со своими дружками, ты поздоровался со мной сегодня три раза вместо одного, ты отказался от ужина…

– Мам! – возмутился Теодор. – Ты не предлагала мне ужин!

Женщина удивленно округлила рот и хлопнула себя по лбу.

– Точно, вот что я забыла спросить! – со смешком проговорила она. – Ну так что, будешь ужин?

Теодор надулся, соскребая себя с пола и с топаньем направляясь к двери.

– Буду! – с вызовом ответил он, и первым спустился вниз. С мамой ему можно было почувствовать себя маленьким. Пусть она и не знала, какие проблемы на самом деле волнуют его сейчас, у нее словно была способность подсознательно его от них закрывать. Когда ты маленький, все кажется простым и понятным. А Теодору этого очень не хватало.

Чтобы все стало немного проще и понятнее.

Почти всю ночь он не мог сомкнуть глаз, снова и снова проигрывая сегодняшний день в голове, раздумывая над тем, как ему лучше поступить. Он чувствовал себя мухой, застрявшей в паутине, которая дергала лапками в панике, а выбраться все равно не могла, потому что выхода не было.

Он вспоминал, как Кристофер смело открылся ему тогда, в кабинете психолога, вспоминал его бледное испуганное лицо и решительно горящий взгляд на следующий день после того, как он впервые заявил о своей