Дневник шпиона - Николай Григорьевич Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ЗИМА В МОСКВЕ
В Москве я явился в комнату Маргариты как хозяин. Соседям по квартире — Прохоровым — я сказал, что Маргарита заболела в Петербурге и осталась у родственников. Это не вызвало никаких подозрений и не доставило мне никаких неудобств. На советской службе Маргарита не состояла, она занималась частными уроками языков. Уладив это дело, я принялся за составление большого доклада, который рассчитывал выслать в Лондон до моего отъезда из России.
Главная мысль, которую я подтверждал цифрами и фактами, заключалась в том, что для ликвидации большевизма в России вовсе не надо вести наступательной войны. Мне казалось, что для этого достаточно хорошей блокады.
На моих глазах разлагалось и расшатывалось все то, что еще могло разлагаться и расшатываться. Канцелярии были битком набиты малограмотными служащими, которые занимались главным образом самообслуживанием и пародией на работу. Правда, получали они за свой труд легендарно мало: десять, пятнадцать шиллингов в месяц, если перевести на наши деньги. Но никто не давал работы даже на десять шиллингов. Государственная жизнь замирала во всех областях. Голод в Москве достиг крайнего предела. Питались суррогатами. Даже такие вещи, как вазелин, глицерин, крахмал, шли в пищу. Ценность денег падала с каждым днем и была так низка, что кусок папиросной, раскурочной бумаги стоил дороже, чем крупная кредитка такой же величины. Промышленность, лишенная машин и сырья, с каждым днем сокращала продукцию. Крестьяне ничего не давали городу и в любой момент могли выступить активно с кольями и топорами. Армия голодала. Правда, Врангель был сломлен, но война с Польшей, начатая вполне благополучно для Советов, привела к разгрому русских. Все это, вместе взятое, позволяло сделать заключение, что советская власть без всякого нашего вмешательства должна либо погибнуть, либо переменить свое лицо. Год блокады, только один год блокады, и все будет кончено — вот мысль, которую я доказывал в моем докладе.
Я не успел еще кончить моей работы, как получил почто-телеграмму от Ч. из Петербурга:
"Ваша жена умерла. Выезжайте на похороны".
На нашем языке это значило: Долгорукий засыпался, приезжайте выручать.
Я пошел с телеграммой в домовый комитет, и уже к обеду весь дом знал, что Маргарита умерла от воспаления легких. Мне выражали сочувствие; обещали оставить комнату за мной. Я же в душе страшно ругал Долгорукого, который, вместо помощи, доставил мне лишние хлопоты. В тот же день вечерам я выехал в Петербург.
Сведения, которые дал мне Ч. об аресте Долгорукого, и обрадовали и опечалили меня. Обрадовали потому, что Долгорукий был арестован по пьяному делу. Опечалили потому, что такой агент никак не мог казаться мне идеальным.
Ч. мне передал, что вскоре после моего отъезда Долгорукий встретился со своими товарищами по полку и под видом выведывания у них сведений начал с ними пьянствовать. Этого вовсе не требовалось, потому что, как я убедился в Москве, русские офицеры, в отличие от офицеров всего мира, давали сведения бесплатно и весьма охотно. Кутежи Долгорукого обратили на себя внимание уголовной полиции, которая заподозрила, что в основе их лежит какое-то преступление. Долгорукого арестовали вечером на квартире, в то время как он резал ветчину от целого окорока. Кроме этого окорока ничего компрометирующего у него найдено не было. Документы, которые он представил, были признаны удовлетворительными. У сыщиков даже не зародилось никакого подозрения в том, что он близок к шпионажу или контрреволюции. Шпионы и белые держали себя тихо и кутежами не занимались. Кутили так называемые спекулянты. И вот злосчастный окорок запутал Долгорукого. Целый окорок в Петербурге тогда был настолько редким явлением и настолько компрометировал его хозяина, что мы опасались, как бы Долгорукого не расстреляли.
Но все обошлось благополучно. При помощи Ч. удалось достать некоего парня, который согласился признаться, что он принес окорок из Финляндии и променял его Долгорукому на сапоги. Парня арестовали, а Долгорукого отпустили. При этом, так как он выдал себя за поляка, бежавшего из Польши вследствие сочувствия Советской России, и на допросе показал, что знает языки, его направили в Москву, в распоряжение бюро переводчиков при Коминтерне. Князь получил соответствующую путевку и деньги на проезд. Вместе с ним мы выехали в Москву. В кармане я вез подложное удостоверение Нарвской больницы о том, что Маргарита Г. умерла от воспаления легких. По этому удостоверению я рассчитывал ввести себя в наследство покойной и окончательно закрепить за собой ее комнату.
Был уже конец декабря. Отвратительная, холодная зима стояла в Москве. Погоде аккомпанировало мое мрачное настроение. Польская война окончилась с результатами, значительно менее выгодными для Польши, чем это можно было предвидеть. Таким образом, мысль покончить с большевиками при помощи настоящей войны еще раз потерпела фиаско.
Срочно я закончил свой доклад, в котором продолжал настаивать на блокаде. Доклад выслал в Лондон через Петербург. Тоскливо мы встретили новый год в Москве и уже хотели было совсем расстаться с этим ужасным, голодным городом, как Долгорукий заявил, что ему поручили небольшую работу в самом Коминтерне. Это заставило меня отменить отъезд в расчете, что князь сумеет достать какие-либо интересные сведения о деятельности этой опасной организации и ее интригах в Англии. Сам же я для отвода глаз устроился инструктором бокса в одной профсоюзной спортивной организации. Там за вознаграждение в восемь фунтов черного хлеба в месяц я показывал молодым парням три раза в неделю неверные приемы бокса. Учить врагов этому делу на совесть я не хотел. Попутно я работал по укреплению разведочного аппарата.
Время шло. Долгорукий, несмотря на все свои старания, ничем не мог меня порадовать. Со службы он приносил только те новости, которые на другой день опубликовывались в газетах. Правда, он говорил, что ему нужно заслужить доверие и на это требуется время. Но мы не могли жить в Москве годы, и я чувствовал, что эта операция ничего не даст.
Вполне допускаю, что мы благополучно сумели бы выбраться из Москвы, если бы не моя неосторожность. Вот как было дело.
Я ходил раза два в неделю на один из московских вокзалов покупать белый хлеб, который тайно привозили из провинции. Мне приходилось иногда часами простаивать на вокзале в ожидании прихода поезда. Потом нужно было разыскать продавца, чаще всего женщину, которая осторожно, как ребенка, привозила на груди краюшку хлеба, весом фунтов в пять. В момент прихода поезда
