Странник - Александр Фомич Вельтман

День XXXVI

CCLVI

Вот Шумла. Милые мои спутницы, привыкшие к победам, готовьтесь!

Нетрудно вам завоевать

Эдем[393], не только царство турок;

Вы научились побеждать

В кругу кадрилей и мазурок;

Ваш нежный взор, ваш страстный вздох

Ужасен, грозен и смертелен!

Ура!.. победа!.. с нами бог!..

Но кто изменит, тот расстрелян!

— Расстрелян? как! и в нас стрелять? —

По ратному раздалось полю.

— Нет, не дадим себя в неволю! —

И вот моя исчезла рать!

Как трудно войском управлять!

CCLVII

Как Силла при Орхомене[394], я схватил шаль Терно[395] из рук знаменосной девы и вскричал: оставьте меня, оставьте! я и один проникну Шумлинские стены, взберусь на высокий минарет Яны-Джамэ, чтобы сломить с него двурогую луну! Если я упаду с высоты минарета, то скажите всем, всем умеющим не только читать, но и разбирать по складам русские книги, что я пал, без помощи...

NB. Как счастлив тот, кому не помогают падать!

Слова подействовали. Героини мои, как озаренные жизнию цветы, собрались снова в пышный букет, и я двинулся на подвиг.

CCLVIII

Едва только солнца... или нет... едва только Земля пришла в то положение, в котором, смотря с Буланлыкской высоты на восток, солнце стелет лучи свои, начиная от Арарата, по Черному морю, чрез Варну и потом вдоль Проводской долины, Шумлинская гора показалась мне старой турчанкой, сидящей, свернув под себя ноги, на роскошном ковре булгарской природы. Представьте же теперь свернутые ноги за фасы[396] укрепления и за этими фасами, в огромной расселине, город Шумлу[397]. Картина стоит причудливой кисти Жоаннота[398].

CCLIX

Итак, 8 июля назначен был приступ к Шумле. Я проснулся под светло-голубым небом Булгарии вместе со всем русским войском и с Авророй, которая, раздвинув тоненькие облачка, завесившие ее ложе, окинула с востока любопытными взорами величественный русский лагерь. Вспомнив, что 8-е июля был первым днем моей жизни, я подумал, что он же, может быть, будет и последним, вздохнул и потом, позабыв, о чем я вспомнил и о чем подумал, сел на своего гнедого Турчонка, заставил его проплясать, согнуться кольцом, стать на дыбы, закрутить по дюжине раз вправо и влево на одном месте и — пустился на сборное место, к царской палатке.

CCLX

Поэты двух великих наций,

Виргилий и слепой Гомер,

Богатый подали пример,

Писали тьму в стихах реляций;

Но для чего язык богов,

Где громок смысл без громких слов.

CCLXI

Пред началом еще предыдущей главы большая часть моих читательниц, предвидя уже жестокую битву и льющуюся кровь и предчувствуя тот страх, который может в них поселиться от сей ужасной картины и от грома нескольких сот орудий, тихо скрылись... Не выводя их из заблуждения уверениями, что опасность не так велика, как они воображают, и что турки трусы, я опускаю, как ночь, покров на реляцию действий.

Здесь должен я уведомить читателей, что, вопреки предчувствию, изъясненному мною в CCLIX главе, Провидение не лишило меня в этот день ни одного из признаков жизни.

Около полуночи, жив как нельзя более, ехал я один-одинехонек, потому что вестовой мой казак, будь ему в укор сказано! отстал от меня: ехал я чрез поле битвы на правом фланге действий. Конь часто храпел, останавливался, отскакивал, перескакивал; может быть, его пугали те, которые залегли покоиться на сырой земле, среди поля чести. Отыскав на карте с. Майну, Майку, или Макак, на правом фланге нашей новой позиции, и отведя туда баталион 8-й дивизии, я возвращался тихо и думал о том, как бы скорее отыскать Главную квартиру, денщика, вьюк, чайник и все принадлежности военного ночлега.

Все это я нашел. Усталость убаюкала меня, и я скоро перенесся... в следующую главу, — и что же?

CCLXII

Быстро летел я на почтовых. Колокольчик не успевал издавать звука, облако пыли крутилось около меня и скрывало от взоров моих все предметы, кроме солнца, которое, как будто в часы затмения, казалось без лучей, но жгло безбожно.

Я торопился; непостижимое чувство влекло меня; мысли и взоры мои были устремлены на даль, которая лежала передо мною. Мне казалось, что духовный я был уже там, и нетерпеливо ожидал приближения вещественного я.

Налево показались строения. — Какое это селение? — спросил я у извозчика.

— Алеф![399] — отвечал он.

Здесь должна быть станция, думал я, ибо мы проскакали уже около 30 верст; и точно. Поровнявшись с небольшим домом, лошади остановились как вкопанные, колокольчик звякнул, я выскочил из повозки, вбежал на крыльцо, в сени, отворил двери направо и вошел в небольшую комнату.

Сухощавый бледный человек в утренней одежде, в шапке сидел подле стола, уложенного книгами и бумагами; подле него на полках, на стульях, на полу, на окошках также были разбросаны разной величины книги в деревянных, в кожаных и пергаментных переплетах.

— Господин смотритель, лошадей!.. да скорее!.. Как эта станция называется?

«Алеф», — произнес смотритель, не обращая на меня внимания.

— Послушай, дружок! Когда ты видишь перед собой на чьих-нибудь плечах мундир и эполеты, то ты должен снять свою шапку и приниматься за дело!

«Бэт!»

— Бэт? ах ты, старая дуга!

Я схватил смотрителя за грудь, шапка свалилась с головы его. «Гиммэль!» — вскричал он.

— А! теперь по-немецки! На, возьми подорожную, записывай!.. и лошадей! живо! — Он взял подорожную и молча поворачивал ее во все стороны.

— Что ты думаешь?

Смотритель посмотрел на меня и стал шептать: «Алеф, бэт, гиммэль, далэт, хэ, вув!»

— Слушай, приятель! чтоб отвязаться от глупости твоей или плутней, вот тебе на чай, на водку, на хлеб, на что хочешь, только давай мне скорее лошадей!

Взглянув на меня, потом на несколько мелких серебряных монет, положенных мною перед ним на стол, смотритель оставил подорожную и стал пересматривать деньги по одиночке, приговаривая: алеф... гиммэль... вув... хэс... куф...

Кто одарен от природы прекрасным свойством, называемым терпение, тот мог бы наслаждаться этой картиной, но я не вытерпел. Сбросив со стола все деньги на пол, я схватил подорожную и всунул ее в руки смотрителя. — Читай!