Банда 8 - Виктор Пронин

Может быть, это была усталость, но, скорее всего, дело было в другом — весь азарт поиска правды и ее утверждение съедала обычная ежедневная работа. Именно здесь, на желтоватых страницах уголовного дела, ему вполне хватало охотничьего раздолья, именно здесь он доказывал, убеждал, утверждал, отводя душу и ублажая справедливость, как он ее понимал.

Да, этот момент надо подчеркнуть — у Пафнутьева было свое понимание справедливости, и далеко не всегда оно совпадало с общепринятым, изложенным в уголовных кодексах, комментариях, в докладах больших людей. Что делать, что делать, ребята, Павел Николаевич Пафнутьев в этом ничуть не отличался от нас с вами. Да, мы стараемся быть законопослушными, здороваемся при встрече со знакомым человеком, иногда даже находим в себе силы улыбнуться, слово хорошее произнести, но когда нас прижмет, когда нас всерьез прижмет...

Какие законы, ребята, какое послушание! Дай бог просто человеческий облик не потерять, к звериному не скатиться...

А ведь бывает, случается...

И автор этих строк прекрасно знает, о чем говорит, на собственной шкуре все испытано, опробовано и усвоено. Это напоминает мне богобоязненных граждан наших, которые при случае не прочь попоститься, не слишком долгую службу отстоять, за компанию свечку поставить, лик святой облобызать, а уходя из церкви, могут даже лоб перекрестить, но уже на выходе, уже в воротах...

А в душе-то, в душе — язычники! Убежденные, не тронутые никакой верой язычники! И домового прикормят, и выпить ему поднесут, и через костер при случае попрыгают с разудалыми языческими воплями, идолу каменному поклонятся — а почему бы и нет, почему бы и нет, ребята?

А Дед Мороз, а Снегурочка? Кикимора болотная? А нетопыри, русалки хвостатые? А тот, что в реке живет? А тот, что на мельнице прячется? А тот, что из подполья за нами присматривает?

Так что наше условное или, как говорят ученые люди, виртуальное законопослушание, как и идолопоклонство, имеет тысячелетние корни, и я не уверен, что от этого надо так уж срочно избавляться, не уверен. Как ни крути, но за этим стоит здравый смысл, опыт тысячелетий и та нравственность, которой все мы живем, нравственность, которой мы питаемся и дышим, которая нас питает и дает дышать.

Конечно, в этом утверждении автор может заблуждаться, а кто не может?

Кто не может?

Махнув на прощание женщине рукой, Пафнутьев вышел со двора, пересек дорогу и снова ступил на пожарище. Он поднялся на крыльцо, прошел по черному коридору, легонько толкнул черный скелет абажура...

— Ничего, ребята, — проговорил он вслух. — Разберемся. Жизнь, слава богу, продолжается и, похоже, будет продолжаться еще некоторое время. Достаточное время, чтобы успеть во всем разобраться.

— Полностью согласен, гражданин начальник, — услышал он негромкий голос за спиной и, обернувшись, увидел Васю. Оказывается, тот поднялся в дом следом за Пафнутьевым, и, по давней своей привычке зэка и киллера, совершено бесшумно.

— Это радует, — откликнулся Пафнутьев, несколько смущенный тем, что его слова, обращенные к самому себе, услышал еще кто-то.

— Шумаков, о которым ты так много мне рассказывал...

— Я рассказывал?! — удивился Пафнутьев.

— Шутка. Он молод, хорош собой, улыбчив, весел?

— Всего понемножку.

— Животик не нагулял?

— Что-то просматривается, — усмехнулся Пафнутьев. — Но не очень, не слишком.

— Видимо, теннисом занимается?

— Плаванием.

— Он всегда неплохо плавал... В мутной воде. Ты с ним подружился?

— Не получилось.

— Почему? — искренне удивился Вася.

— Мы разной крови. — Пафнутьев в упор посмотрел на киллера, тот опять расположился в уголке на корточках — зэковская поза.

— Это мне нравится, — кивнул Вася. — Но не все мне нравится в этом мире, ох, не все, не все, — почти простонал он сквозь зубы.

— А что не нравится?

— Лубовский опять слинял. В Австрии он нынче. Лечится. Если я скажу, что совесть его замучила, ты же мне, Паша, не поверишь. Что у таких людей может болеть... Беспокойство их охватывает время от времени по самым разным поводам. Покойнички снятся, люди вроде тебя достают...

— Его достанешь!

— Паша, у меня есть один человечек из его охраны... Говорит, достал ты его. Хорошо так достал. Переживает. Слова разные произносит в твой адрес, и все непочтительные, можно даже сказать, срамные.

— Ишь ты!

— Да, Паша, да. Так что ты поосторожнее, береги себя, ты еще можешь пользу принести.

— Кому?

— Как кому? — вскинулся Вася в своем углу. — Человечеству. Ты же ведь ему служишь, человечеству? Так что поберегись. Видишь, как он поступает с людьми? — Вася обвел взглядом черные, обгорелые бревна.

— Думаешь, он? — спросил Пафнутьев.

— Паша, прости... Ты дурак? Или прикидываешься?

— Прикидываюсь.

— Тогда ладно, тогда продолжай. Это не самое глупое занятие — дураком прикидываться.

— А я это... Старый по этому делу, — усмехнулся Пафнутьев.

— Ладно, начальник. — Вася поднялся, отряхнул штаны, сквозь оконный провал в стене внимательно осмотрел двор. — Мне пора. Мы с тобой обо всем договорились. Это хорошо, не с каждым удается так быстро все обсудить. Пока. — Он протянул суховатую ладошку. — Как говорит мой знакомый — до скорой встречи на очной ставке.

— Где? — присел от неожиданности Пафнутьев.

— Шутка! — Вася махнул рукой и, не оглядываясь, вышел из дома. Пафнутьев видел, как он, ссутулившись, заворачивая носки туфель внутрь, пересек двор, старательно обходя лужи, оставшиеся после пожарных, и свернул по улице вправо, к платформе электрички. Пафнутьев хотел было окликнуть, остановить Васю, спросить — о чем они с ним все-таки договорились, что обсудили и чем он, собственно, заслужил киллерскую похвалу. Он уже шагнул с крыльца, но что-то его остановило. Пафнутьев вдруг понял — не надо этого делать.

Вася сам, не называя все своими именами, как бы оставлял ему простор для маневра, оставлял свободу действий. Что Вася понял, то и понял, его дела. Он великодушно не стал посвящать в них Пафнутьева. Его слова означали только одно — они союзники, но ничем друг другу не обязаны, и каждый может поступать, как считает нужным.

Это была хорошая позиция, ее и в самом деле можно было назвать великодушной. Вася прекрасно понимал — со следователем прокуратуры можно сотрудничать, но говорить с ним откровенно все-таки не следует. И не из опаски, не из ожидания подлянки с его стороны, вовсе нет. Причина в другом — не надо связывать руки следователю прокуратуры, у него свои проблемы и свой риск в жизни.

Упав на переднее сиденье рядом с Андреем, Пафнутьев откинулся на спинку, закрыл глаза и на какое-то время замер в неподвижности. Слишком многое свалилось на его голову за последний час, чтобы принимать решения быстрые, уверенные или хотя бы разумные. Пожар, смерть Ивана Степановича, появление Васи с непонятными предостережениями, спасенный портфель с бумагами Лубовского — все это требовало не просто обдумывания — времени. Пафнутьев вообще считал, что никто и не думает в полном смысле слова, просто надо дождаться момента, когда решение придет само — уже выверенное кем-то там наверху, уже осмысленное и как бы выдержанное, как бывает выдержанным коньяк. Выпить его, конечно, можно и сырым, и захмелеть можно, но радости не будет, будет головная боль и непереносимое чувство раскаяния.

— Что скажешь. Андрей? — спросил Пафнутьев, не открывая глаз и пребывая все в той же неподвижности.

— А что сказать... Плохо.

— Что будем делать?

— Жить. И не позволять этим заниматься другим.

— Не давать жить другим?

— Вы же знаете, кого я имею в виду. Как они узнали про этот дом, про эту берлогу?

— Вася подозревает, что мог привести «хвост». Во всяком случае, он этого не исключает.

— Вася осторожен в мелочах, — сказал Андрей. — Но по большому счету допускает оплошности.

— Поэтому он тот, кто есть.

— А кто он есть?

— Киллер. Наемный убийца. Но со своим пониманием — что есть хорошо, а что есть плохо. И самое интересное знаешь что? Только ты не удивляйся. — Пафнутьев оттолкнулся от спинки и в упор посмотрел на Андрея. — Наше с ним понимание этих вещей... что есть хорошо, а что есть плохо... Совпадает.

— А что такое хорошо, а что такое плохо?

— Могу сказать... Могу сказать... А почему бы мне этого и не сказать? — Пафнутьев проборматывал незначащие слова, пытаясь сосредоточиться и как-то связно ответить на вопрос Андрея. — Плохо предавать друзей, чем бы ты с ними ни занимался... Плохо отрекаться от друзей. Плохо быть жадным и неблагодарным. Благодарность всегда должна перевешивать добро, которое тебе сделали, она должна перевешивать услугу, которую ты принял. Или не принимай. Или расплатись, или не бери. А расплатиться можно улыбкой, добрым отношением, просто хорошим рукопожатием. Дело не в деньгах или в пластании перед благодетелем. Настоящий благодетель этого от тебя и не ждет, он этого тебе и не позволит. И деньги возьмет далеко не каждый. Бутылку поставь, в конце концов, но сделай это достойно. Напейся с этим человеком — и это я приму. И Вася примет. Но посылать человека с улыбкой или без... Не надо. Не надо, — повторил Пафнутьев, невидяще и зло глядя прямо перед собой в ветровое стекло. — Это плохо. — Он положил оба своих тяжелых кулака на приборную доску. Кулаки были сжаты с такой силой, что побелели.