Бог в поисках человека - Венделин Кнох

«Поскольку мы в самом деле исследовали прошлое согласно его историческим корням и историческим истинам, нам угодно теперь пересказать его, подвергнув моральному, а в последствии и мистическому, истолкованию. Истолкование называют моральным всякий раз, когда сказанное так используется для морального назидания, чтобы в нас или благодаря нам пробудилось добро, каковое необходимо для нашего спасения. […] Мистическим же истолкование называется тогда, когда мы учим: то, что должно было исполниться с наступлением благодатных времен в Иисусе Христе, или то, что, как удостоверяет история, было заранее предначертано в качестве грядущего, уже таинственно прообразовано [в Писании]»[381].

Эти слова Абеляра предстают как типичный образец христоцентрического истолкования Писания, подобное истолкование было характерной чертой уже святоотеческого богословия[382]. С другой стороны, в словечке «мы» слышен намек на понимание, которое сформировалось в монашеском богословии этого времени в результате особого метода или особого пути, понимание, к которому Бернард Клервоский, наиболее яркий противник Абеляра, имея дело со Св. Писанием как его толкователь, пришел собственным путем – прежде всего посредством своих проповедей. [Это понимание] состоит в мистическом переживании того, что наполняет библейские тексты.

Так в 74 Проповеди, посвященной Песни Песней, мы находим следующее указание:

«Толкуя священные и таинственные тексты, мы хотим приступать к ним осторожно, не как неразумные (Еф 5, 15), мы хотим придерживаться такого писания, каковое нашими словами проповедует премудрость тайную и сокровенную (1 Кор 2, 7), которой Бог научает душу нашу, когда она Ему уподобляется, премудрость, которая в известных образах понятных вещей преподносит человеческому духу, как в чаше из простого материала, драгоценное, невидимое и тайное Его (Рим 1, 20)»[383].

Эта «новая связь между размышлениями над текстом Библии и личным опытом»[384]вовсе не стремилась вынести духовную встречу с боговдохновенным словом Божиим[385]за пределы Церкви. Ведь в это время понимание писания было «в своей основе экклезиологически ориентировано. Каждый отдельный человек может быть христианином только в Церкви; эсхатологическое исполнение времен ведет к ecclesia coelis (Церкви небесной), чьим зачатком и низшей ступенью служит земная Церковь»[386]. Принципы аллегорического истолкования, которые уже у Тикония († до 400) были соотнесены с Церковью, легли у Гуго Сент-Викторского († 1141)[387] в основание его богословской рефлексии: «Per vocem ad intellectum, per intellectum ad rem, per rem ad rationem, per rationem pervenitur ad veritatem»[388]. Там, где толкование Писания, отправляясь от знания буквы библейского текста, обращается в аллегорическом или тропологическом размышлении к его глубинному содержанию, оно находит все богатство Священного Писания в отличие от sensus rerum и sensus literalis[389]; но, конечно, не каждый отдельный фрагмент Писания должен быть подвергнут троичной интерпретации.

Эпоха высокой схоластики в своей оценке Св. Писания углубляет как проникновение в его боговдохновенную природу, так и понимание необходимости его многоуровневого истолкования. Бонавентура (1217/21? – 1274) развивает положение о том, «что книга, в которой полностью выражает себя verbum inspiratum – Богодухновенное слово (и тем самым Verbum incarnatum – Слово воплощенное, а также Verbum increatum – Слово несотворенное), и есть Священное писание. Христоцентричность мира становится для Бонавентуры ясна из Ветхого и Нового Заветов. {147} […] Вся действительность до пришествия Христа Его предвосхищает, вся действительность по пришествии Христа Ему следует. […] Задача богослова состоит в том, чтобы обосновать связь всей истории и всей действительности с Иисусом Христом, и это станет возможным, если богослов, открытый внутреннему требованию, исходящему от verbum inspiratum, откроет себя книге Священного Писания, поскольку Св. Писание расшифровывает для него книгу творения»[390]. – Фома Аквинский (1225–1274), для которого буквальный смысл служит обязательной предпосылкой для любого последующего толкования писания, отвергает [наличие] «многообразных не согласующихся между собой смыслов слов Св. Писания […], поскольку это могло бы вызвать смысловой разнобой и путаницу»[391]. Тем самым, Фома Аквинский еще более укрепляет значение рационального элемента, благодаря которому споры вокруг sensus plenior (более полного) Писания стали еще острее. Этот спор разгорелся в связи с вопросом о том, имеется ли определенное различие между намерениями агиографов (для которых понимание Писания в его полноте оставалось невозможным) и намерениями открывающего Себя Бога, иными словами, нужно ли предполагать существование некоего «более полного смысла» Писания, по сравнению с тем, который мы можем вынести из самих текстов, составленных в соответствии с интенциями священнописателей. Фома Аквинский противопоставляет этой излишне заостренной и провоцирующей разногласия системе понятий трезвое разъяснение значения Божественного вдохновения (инспирации). Во-первых, он часто заменяет глагол inspirare глаголом illuminare и, тем самым, придает понятию своеобразное личностное звучание; во-вторых, в своем трактате De prophetia он пишет, что агиографов, которые писали, «вдохновляемые Духом Святым», нужно отличать в отношении их харизмы от пророков только в некотором психологическом смысле. Им было присуще своего рода умное зрение, и они не пользовались образами фантазии. В прочих же отношениях, систематически разрабатывая учение об инспирации, Фома Аквинский особо подчеркивает то обстоятельство, что Бога следует называть главным Автором канонических библейских книг (auctor principalis), а человека – вспомогательным автором, подмастерьем (auctor instrumentalis)[392], и при этом не следует глубже вникать «в способ влияния Бога на волю агиографа, а также в ту роль, которую играет индивидуальность человеческого автора»[393]. От такой инспирации (в узком смысле), описанной Бонавентурой как visio intellectualis (Hexaemeron III, 22f.), следует отличать озарение, не затрагивающее непосредственно человеческий интеллект (instinctus).

в) От позднего Средневековья ко II Ватиканскому Собору

аа) Позднее Средневековье: акценты и переломы

Если вплоть до конца XIII в. толкование Библии представляло собой центральную тему богословия, а «Sancta Scriptura и Theologia могли считаться синонимами»[394], то в XIV и XV вв. это положение дел радикально изменилось. Конец церковной монополии на образование, который ознаменовался основанием многочисленных университетов, стал для богословия трудным вызовом. Несмотря на то, что Библию продолжали высоко ценить в качестве Священного Писания, «гармонизация буквального и духовного толкования Библии, присущая высокой схоластике, во многом утратила свою убедительность»[395]. И то, что наметилось в свое время в «полемике между Бернардом Клервоским и Петром Абеляром (XII в.), представлявшей собой образец борьбы за ответственность в вере»[396], превратилось теперь в господствующую проблему. Напряжение между верой и знанием, между философией и богословием усилило герменевтические противоречия. К тому же «и в границах самого богословия боролись друг с другом утилитаристы и интеллектуалисты, номиналисты и реалисты, поборники мистического и научного созерцания»[397]. Сверх того, пути церковной политики привели к заметной диастазе между притязанием церкви на учительство и нормативными притязаниями Библии в качестве «Св. Писания».

С другой стороны, эпоха позднего Средневековья не в меньшей мере представляет собой «время интенсивных герменевтических дискуссий и попыток обновления. Буквальному толкованию Ветхого Завета способствовала рецепция иудейского влияния, распространявшегося в основном из Испании. А присущая гуманистической традиции высокая оценка греческого языка подготовила обновление новозаветной экзегезы. Мистика вдохнула новую жизнь в духовное истолкование»[398]. Таким образом, толкование Писания получает разноликий смысл, связанный с явным смещением акцентов. Примером здесь может служить Николай из Лиры (Nicolaus von Lyra) († 1349). «Величайший экзегет своего столетия» (H. Riedlinger), в своем сочинении Postilla litteralis super totam bibliam, написанном в промежутке между 1322 и 1330 гг. и вследствие своего высокого авторитета напечатанным в качестве, судя по всему, первого библейского комментария в 1471/72, хотя и демонстрирует вслед за Фомой Аквинским наличие у Писания многообразного смысла, все же настоятельно выводит на передний план именно буквальный смысл. Доминиканцы, августинцы-отшельники, кармелиты, картузианцы и бенедиктинцы в своих экзегетических трудах следовали такой оценке отнюдь не единодушно. – В ряду значительнейших толкователей Писания вместе с великими экзегетами из различных орденов стоит Иоанн Виклифф (Jean Wycliff) († 1384). В радикализме, с каким он утверждает реальное превосходство Библии над церковной традицией, угадываются перекосы, характерные для Нового времени. «После своего перехода от номинализма к реализму, он стал считать Библию, дословно, по его мнению, продиктованную Богом, в определенном смысле равной Иисусу Христу и равной “безусловно значимому и довлеющему закону Божию”»[399]. С другой стороны, звучали также голоса, которые признавали за Церковью «вдохновляемой и ведомой Духом Святым»[400], право на общеобязательные высказывания – и не только по поводу духовного смысла Писания, но и по поводу его буквального смысла.