Северная Аврора - Николай Никитин

Когда Фролов кончил говорить, бойцы стали задавать ему вопросы. Завязывалась оживленная беседа. Тем временем Виноградов беседовал с командирами, знакомился с тем, как организован отдых бойцов, разъяснял обстановку и боевые задачи бригады.

Затем после очередного митинга они отправлялись дальше, в следующий отряд, либо на лошадях, либо катером.

– Золотой у нас народ! – говорил Фролов Павлину. – Люди устали, измучились, только что вышли из боя, но меньше всего думают о себе…

В его устах это было лучшей похвалой.

До позднего вечера комбриг и военком разъезжали по отрядам.

2

Чамовская была набита пехотинцами и моряками. Бойцы отсыпались по избам и сеновалам, грелись у костров, варили в котелках картошку» Между кострами похаживали крестьяне. Многие из них были одеты уже по-зимнему – в теплых армяках и даже полушубках.

Тихон Нестеров, румяный от холода, в драном черном зипуне, перетянутом красным кушаком, стоял под окном школы среди партизан и своих старых знакомых. В школе разместились разведчики. Драницын и начальник разведки Воробьев, сидевшие за одним столом в просторном школьном помещении, слышали все, что говорилось на улице.

– Отобрали у Фролкина имущество, вот он и стал белячком, – наскакивая на Тихона, кричал старичонка в размахае с заплатами из рядна. Спереди размахай был почему-то обрезан, а сзади топырился, точно хвост, и старичок очень походил на прыгающую галку. – Зачем отобрали имущество? Не надо было брать!

– Да я бы своими руками твоего Фролкина обчистил, как липку! – кричал ему в ответ Нестеров. – Три кабака! Амбары!.. Кровососа жалеешь, Силыч. Не жалеть их, а бить надобно.

– Бороны с тремя зубьями жалко, а ведь тут три кабака… Винища-то сколько! Понять надо!

– Ты лучше слушай меня, старый пьяница, – сказал Тихон. – Я тоже пью. А еще ума не лишился.

В толпе засмеялись.

– Да нет… правда ведь! – продолжал старик. – Купечеству да кулакам не привыкать стать, они всегда американцам да англичанам в пояс кланялись. Оттого и теперь ворота раскрыли: «Пожалуйте». Дескать, вместе грабить будем… Ах, мать честная, обдерут нас, простых мужиков! По миру пустят да еще и насмеются над нами, ребята! Надругаются над отчизной нашей. Что им, жалко русского человека? Когда жалели? Продажная, бессовестная у них душа! И плохо будет, коли мы не ополчимся против них всем нашим обществом…

– Верно, дедушка! – сказал молодой партизан с двустволкой, стоявший возле Тихона Нестерова.

– Фролкин! – повторил Тихон, передразнивая старика в размахае и все еще негодуя на него, хотя тот давно молчал. – Пускай я буду сирый и нищий, пускай буду белку жрать! Все возьми от меня… А не пойду под чужое ярмо, не склонюся. Нет! Потому что я русский…

– Верно, батя, верно! – послышались голоса.

– Ах, горластый мужик! – с восхищением проговорил Воробьев, отрываясь от бумаг. – Вчера Фролов требовал от меня агитаторов… Телеграмму в Смольный послали. Вот агитатор! Чего еще?

Драницын поднял голову, но ничего не сказал и снова погрузился в чтение бумаг.

Перед ним лежали донесения разведчиков. Разведчики побывали в деревне Шидровке и говорили с ее жителем Флегонтовым. Флегонтов часто ездил в Усть-Важское.

По его рассказу Андрей Латкин писал в своем донесении: «По Усть-Важскому району, орудует контрразведка союзников, прибыла она три дня тому назад, на особом пароходе. Каждую ночь расстрелы, расстреливают прямо на корме парохода. Трупы бросают в Вагу. На днях арестовали рабочего мельницы лишь за то, что нашли у него на комоде пачку старых советских газет. Арестован и расстрелян столяр Пряничников: на стене в его чулане был наклеен портрет Ленина, вырезанный из газеты. Люди исчезают среди бела дня. Пароход этот наводит страх на все местное население. Жители боятся даже подходить к берегу».

Со слов Флегонтова, разведчики также сообщали, что в Усть-Ваге ждут прихода военных судов, очевидно больших, потому что строятся особые причалы. Прочитав это, Драницын тут же на полях донесения написал: «Проверить, что за суда, разведать дополнительно, сколько пушек, каков калибр…»

Дверь отворилась, и в помещение вошли партизаны. Их привел Нестеров. Среди партизан был и Силыч, старик в размахае, с которым Тихон только что ругался на улице. Одеты они были по-разному и вооружены чем попало. Драницыну сразу бросился в глаза молодой худощавый крестьянин, который не спеша оглядывал стены школы, ее оклеенный белой бумагой потолок, затем так же медленно перевел свой взгляд на людей, сидевших у стола. За плечом у него ловко и привычно висела охотничья двустволка.

– Откуда, товарищи? – спросил Драницын.

– С Прилук… С Борецкого общества… – послышались голоса.

Только худощавый парень с двустволкой молчал и все еще как бы осматривался. Взгляд у него был колючий, быстрый и жесткий. В его невысокой, поджарой фигуре чувствовалась сила. Рядом с ним стоял крестьянин лет сорока, богатырь, красавец, с большой окладистой рыжей бородой и такими же волосами, подстриженными в скобку.

– Знакомьтесь, – сказал Нестеров, легонько подталкивая рыжего бородача и молодого крестьянина к столу, будто выделяя их от прочих партизан. – Шишигин. Приятель мой. Он пушку привез!.. А этот… – Старик обернулся к пареньку. Но Драницын перебил его.

– Пушку? – удивленно спросил военспец.

– Да, – глухим басом ответил рыжебородый крестьянин, кашлянув в кулак и несмело подходя к столу… – У англичан украл… Трехдюймовая, заграничной работы. Я ее как украл, так сразу в землю зарыл.

– У меня в огороде, – сказал Силыч.

– У тебя? – усмехнулся Воробьев. – Да ты же против советской власти?

Силыч даже отступил на шаг.

– Что ты, дружок? – обиженно протянул он. – Я не против. А то, что имущество не тронь, – это справедливо. Вот у моей старухи две шубы…

Партизаны засмеялись. Покосившись на старика, застенчиво улыбнулся Шишигин. Улыбнулся и молодой крестьянин. Но взгляд, который он метнул на Силыча, ясно говорил, что он относится к этому старику с пренебрежением и не считает нужным скрывать своего чувства.

– Ну что ж, товарищи, – сказал Воробьев. – Размещайтесь пока в Чамовской. Вы к нам в разведку? – обратился он к молодому крестьянину.

Тот немного помялся, потом оглянулся и тихо сказал:

– Не совсем так… – Наклонившись к уху Воробьева, он шепнул: – Секрет имею…

– Верно, дело потайное, – добавил и Нестеров, тоже нагибаясь к начальнику разведки. Глаза Нестерова при этом добродушно и лукаво блеснули из-под нависших мохнатых бровей. – Ручаюсь за парня! Хорош ястребок… Из почтенной семьи. Дед его был мне друг закадычный. Ну и шепчись… – сказал он Воробьеву. – А я поведу мужиков на постой… солдатскими щами кормить.

…Когда партизаны, предводительствуемые стариком Нестеровым, вышли из помещения, парень живо уселся к столику, за которым уже сидели Драницын и Воробьев. Пристально вглядевшись в каждого из них, блеснув своими острыми, как иглы, глазками, он горячо и таинственно заговорил:

– Я ведь оттуда… Через фронт перемахнул!.. Из-под Шенкурска я, житель деревни Коскары. Короче говоря, с Наум-болота, где нынче англичане и контрреволюция!.. Фамилия моя – Макин. Яков Макин.

– Крестьянин? – спросил Драницын.

– Да, – ответил парень. – Крестьянин… Старый род… С Летнего берега поморы. В эту волость перекочевали годов пять, не более… Видите, товарищи, какое дело, – продолжал он, – у нас нынче царские времена вернулись! Вам, может, это и непонятно… А мужик уже чует, к чему клонится. Вилы подымает! Ненавистно нам, молодежи, это нашествие. И пожилые к нашему мнению пристают. У меня старик отец, он мне сказал: «Благословляю тебя, Яшка. Иди с богом, не бойся. Постой, чем можешь, хотя б и жизнью, за народ. Пришли студеные, лихие времена…» Вот как мой тятя думает. И даже иконой окрестил… – Макин ухмыльнулся.

Затем он стал рассказывать, что в Шенкурск и в деревни по всей Шенкурской волости вернулись старые арендаторы, купцы, лесопромышленники, царские чиновники и полицейские, что снова подняли голову кулаки и богатеи, в руки которых опять перешли все угодья и леса.

– С цепи сорвались, паразиты бешеные, – говорил он. – Злобу вымещают!.. А я ведь немножко просвещенный человек – три класса имею, статьи читал. Меня один ссыльный еще в царское время азбуке учил… Так надо понять, что гроза пришла… – тяжело вздохнул он. – Биться надобно. А то позорно в кабалу попадем, как египетские рабы. Это факт.

Воробьев и Драницын слушали не перебивая. А Макин, будто изголодавшись по откровенному разговору, с жаром, без конца рассказывал о введенных чужеземцами порядках:

– Они еще покамест мажут медом… понятно, только богатеям, по губам! А уж плеть-то над нами, над бедняками, работает… Вот намедни у нас же в деревушке заходят в одну избу здоровые парни, с гербами на фуражках, спрашивают: «Большак здесь есть?» А старушка отвечает: «Как же, есть». У нас большаком стариков называют. Ну, слезает этот старичок с печи, и тут же в избе солдаты его пристрелили на месте. Вот какие случаи бывают. А уж про грабежи и не говорю – обыкновенное дело. Так вот мы не желаем, чтобы это иноплеменное нашествие укоренилось. Восстает народ, товарищи. Нет оружия!.. Что солдаты принесли с войны, зарыто было; мы теперь все собираем понемножку. Создаем партизанский отряд. И пришел я к вам, товарищи, узнать, что думает советская власть. Мы, кроме белых газеток, ничего не видим. Фальшь… Кругом лжа да фальшь нынче в наших местах. Правду хочется узнать… Что решила советская власть?