Ипатия - Чарльз Кингсли

Филимон отскочил на противоположную сторону улицы, его глаза загорелись.

– Вы лжете! – воскликнул он. – Я – сын афинского гражданина. Арсений сам мне сказал это!.. Сам!

– Ну, это к делу не относится. Он тебя купил, купил публично, на невольничьем рынке, и может это доказать.

– Выслушай меня, о, выслушай меня, сын мой!

Старик с воплем бросился к нему, но Филимон, ложно истолковав это движение, порывисто оттолкнул его.

– Твой сын? Твой раб! Не оскверняй название сына, применяя его ко мне. Да, я твой раб телом, но не душой, На, схвати беглеца, истязай и заклейми его, закуй даже в цепи, если можешь, но даже и тогда свободное сердце найдет выход. Если ты не разрешишь мне жить, как подобает философу, то увидишь, что я сумею умереть, как истинный стояк.

– Держите негодяя, братья! – воскликнул Петр, в то время как Арсений, в сознании своей беспомощности, горько заплакал, закрывая лицо руками.

– О, презренные! – закричал Филимон. – Никого достанусь я вам живым, пока у меня есть еще зубы и ноги. Вы на меня смотрите, как на животное. И я буду защищаться, как дикий зверь.

– Прочь с дороги, негодяи! Место префекту![105] Что вы тут спорите, невежественные монахи? – раздались вдруг повелительные голоса. Толпа расступилась, и показалась стража Ореста, за которой следовал он сам в богатой одежде.

Внезапная надежда блеснула в душе Филимона. Бросившись сквозь толпу, он ухватился за экипаж префекта.

– Я – освобожденный афинский гражданин, которого эти монахи хотят закабалить! Умоляю тебя о заступничестве!

– И в нем тебе не будет отказано, прав ли ты или нет, мой прекрасный отрок, – проговорил Орест. – Клянусь Богом, ты слишком красив, чтобы сделаться отшельником!

– Его владелец тут же, поблизости, и готов под присягой подтвердить, что купил его, – возразил Петр.

– А вместе с тем готов подтвердить и многое другое для вечной славы церкви. Прочь с дороги, долговязый мерзавец! Лучше не попадайся мне на глаза. Я тебя уже давно заприметил. Прочь!

– Его владелец требует покровительства закона, будучи римским гражданином, – продолжал Петр, толкая вперед Арсения.

– Если он римский гражданин, то пусть завтра в установленной форме предъявит жалобу в суд. Но не мешало бы тебе, почтенный старец, не упускать из виду, что я потребую доказательства твоего римского гражданства, прежде чем разбирать вопрос о купле невольника.

– Этого не требуется по закону, – задорно вмешался Петр.

– Прогоните этого молодца, – обратился префект к страже.

Петр мгновенно исчез, а в толпе монахов поднялся зловещий ропот.

– Что мне делать, благородный повелитель? – спросил Филимон.

– До завтра – что тебе угодно, если ты настолько глуп, чтобы явиться в суд. В противном случае последуй моему совету: растолкай этих негодяев и спасайся бегством.

Орест поехал дальше.

Филимон, понимая, что это единственное средство спастись, с точностью выполнил совет наместника. Не прошло и секунды, как он бросился под арку, в ворота дома Пелагии. Дюжина монахов преследовала его по пятам.

К счастью, наружные двери дома были еще открыты, так как готы только что вернулись домой. Внутренние двери, ведущие в дом, оказались запертыми. Юноша попытался открыть их, но неудачно. В это мгновение в щель неплотно притворенной калитки он увидел Вульфа и Смида, которые, как истые воины, сами расседлывали и кормили своих лошадей. Филимон бросился к ним.

Быстро пробежав длинный ряд конюшен, он очутился перед удивленными готами.

– Клянусь душами предков, – воскликнул Смид, – ведь это наш молодой монах! Что привело тебя к нам, парень? Чего ты несешься, сломя голову?

– Спасите меня от этих презренных!

Филимон указал на монахов, столпившихся возле ворот.

Вульф сразу все понял. Он схватил увесистый кнут, бросился на врага и, очистив двор от монахов, запер за ними наружные ворота.

Филимон хотел объяснить в чем дело и выразить свою признательность, но Смид зажал ему рот.

– Не стоит благодарности, паренек! Ты теперь наш гость, и мы тебе рады, как и всегда. Ты понимаешь, что ничего такого не случилось бы, если бы ты тогда не убежал от нас.

– Да, кажется, ты ничего не выиграл, променяв нас на монахов, – сказал старый Вульф. – Пойдем через внутренние ворота. Смид! Выгони монахов из-под арки!

Толпа, яростно стучавшая в наружные ворота, наконец уступила тревожным просьбам Петра, уверявшего, что ни один христианин не уцелеет в Александрии, если на них обрушатся готы, эти воплощенные дьяволы; оставив на страже несколько человек, чтобы следить за Филимоном, монахи, обманутые в своих надеждах, обратили свой гнев на префекта и, готовые на все, окружили его экипаж.

Бедный правитель тщетно пытался продолжать свой путь. Стража боялась диких отшельников и отступила назад, а без ее помощи пробраться сквозь сплошную массу грозно поднятых рук и страшных всклокоченных бород было невозможно. Дело принимало серьезный оборот.

– Это самые отъявленные негодяи во всей Нитрии, высокородный префект, – шепнул последнему один из телохранителей, побледнев от ужаса.

– Если вы не хотите пропустить меня, святые отцы, то, вероятно, я не нарушу церковных постановлений, повернув обратно, – заговорил Орест, пытаясь сохранить спокойствие. – Оставьте лошадей в покое. Чего же вам надо, во имя Создателя?

– Не считаешь ли ты, что мы забыли Гиеракса! – крикнул чей-то голос из толпы.

Этот возглас был подхвачен со всех сторон, и толпа, все более возбуждаясь от собственных криков, перешла к прямым угрозам.

– Месть за святого мученика Гиеракса! Возмездие за все оскорбления, нанесенные церкви! Долой друга язычников, евреев и варваров! Долой любовника Ипатии! Тиран! Мясник!

– Зарезать мясника!

Какой-то бешеный монах попытался взобраться на колесницу префекта, но его сбросил солдат, которого тут же начала избивать толпа. Монахи наступали все решительнее, а стража, убедившись, что враг превосходит ее раз в десять, побросала оружие и в паническом ужасе обратилась в бегство. Еще мгновение – и надежда богов и Ипатии погибла бы, а Александрия лишилась бы удовольствия состоять под управлением самого утонченного патриция на юге Средиземного моря, если бы не явилась неожиданная помощь.

Глава XVII

МИМОЛЕТНЫЙ ЛУЧ

Последняя голубоватая скала Сардинии скрылась на северо-западе, и крепкий попутный ветер гнал корабли, оставшиеся от военного флота Гераклиана. В беспредельном просторе моря, под безоблачной лазурью неба сверкали белые паруса. Но смелые воины, измученные страхом и страданиями, смотрели не так радостно, как месяц тому назад, когда они тронулись в путь со смелыми надеждами и отважными планами. О, кто мог бы подвести итог всем бедствиям этого страшного бегства!

На одном из судов унылого флота царили мир и спокойствие – спокойствие среди позора и страха, среди стонов раненых и вздохов умирающих от голода. Большие трех– и пятиярусные галеры бешено проносились мимо транспортных кораблей, и экипаж их забывал, что, спасаясь от опасности, они оставляли своих товарищей без всякой защиты. Только на этой небольшой рыбачьей барке не раздавалось ни просьб, ни горьких проклятий, когда мимо нее, под мощными ударами весел, мелькали суда более счастливых беглецов. Быстро скользили галеры, обгоняя друг друга. Однажды с кормы проносившегося мимо корабля кто-то крикнул, что неаполитанский флот императора послан в погоню. У всех сердце замерло от страха. Путники, находившиеся на небольшой барке, безмолвно взглянули в сосредоточенное и бледное лицо префекта. Виктория заметила как он вздрогнул и отвернулся. Она быстро встала и, войдя в толпу суровых воинов, воскликнула:

– Бог не оставит нас!

И солдаты верили ей и не теряли спокойствия духа, верили даже тогда, когда маленькая барка со своим жалким парусом осталась позади всех в открытом море, отстав от торговых и грузовых кораблей.

Рафаэль Эбен-Эзра находился на ней.

Держа голову Бран на коленях, он сидел у входа в кубрик на рулевой части судна, где под тентом лежали раненые, спасаясь от солнечного зноя.

Отсюда молодой еврей слышал ласковые голоса Виктории и ее брата, ухаживавших за больными или читавших им вслух слова божественного писания, на которые не в силах было откликнуться его ожесточенное сердце…

«Клянусь жизнью, я бы охотно поменялся местами с одним из этих несчастных калек, но с тем условием, чтобы этот голос повторял мне такие же слова, а я мог бы им верить», – думал Рафаэль, снова принимаясь за чтение своей рукописи.

– Да, – со вздохом произнес он, – это самое приятное, если не самое утешительное воззрение на наше предназначение, с которым я когда-либо встречался с тех пор, как перестал верить в россказни моей няньки.

На плечо Рафаэля легла чья-то рука, и знакомый голос спросил:

– А в чем же заключается это утешительное воззрение?