Последний мамонт - Владимир Березин

Они говорили о будущем, а о прошлом вообще не стоило говорить. Здесь были особые отношения с прошлым.

Например, с Михалычем о его, собственно, прошлом Еськов осмелился заговорить только раз, когда они летели на остров Врангеля. Он сказал:

— А когда было лучше сидеть — до войны или после?

— Да кто ж его знает. В войну, наверное, хуже.

— Нет, — сказал Михалыч, — до войны лучше. До войны уран никому был не нужен.

И больше они к этому не возвращались.

Болтаясь в брюхе самолёта — трясло всё время недолгого стремительного перелёта, — Еськов вспомнил легенды о прежних жителях острова. Его товарищ по геологическому управлению говорил, что на восточном берегу острова Врангеля обнаруживали следы древних жилищ и вещи онкилонских охотников. Этими землянками никто не занимался — по крайней мере, пока — их наносили на карту, но Академия наук пока до них не добралась.

Онкилонов меж тем придумал сам Врангель, то есть он не выдумал их, а привёл за руку прямо из легенд северного народа. А потом академик Обручев оправдывался, что его роман был вовсе не так неправдоподобен. И говорил академик Обручев: уединённый остров, что был когда-то большим вулканом посреди Ледовитого океана, не так уж невероятен.

А уж если там тепло вулкана и уединённость, то самое место там и первобытному человеку, и мамонтам, и онкилонам, что отступили под напором северного народа на острова.

А кто поспорит с академиком, героем, первым штатным геологом Сибири? Никто. И если скажет академик: «Может быть», так значит — может.

И если напишет академик Обручев в своём знаменитом романе про морского офицера, что совершил смелое плавание в вельботе через Ледовитое море с Новосибирских островов на остров Беннетта, то не будут спрашивать, кого он имел в виду. Потому как мужественное лицо докладчика, обветренное полярными непогодами, и флотский мундир с золотыми пуговицами и орденами некоторым напоминал адмирала Колчака, да только много в России морских офицеров с мужественными лицами и вовсе не все из них стали Верховными правителями Сибири. И не главному сибирскому геологу задавать этот бестактный вопрос.

И вот они были на острове.

Еськов сидел в палатке рядом с балком и записывал: «Тундростепь отличалась тем, что травяной ярус её формировали в основном не мхи (как в тундре), а злаки; здесь складывался крайне криофильный вариант травяного биома с его высокой биомассой пастбищных копытных и хищников — мамонтовой фауной. В её составе были причудливо смешаны виды, приуроченные ныне к тундре (северный олень, овцебык, леминги), к степям (сайгак, лошадь, верблюд, бизон, суслики), а также виды, характерные лишь для этого сообщества и исчезнувшие вместе с ним (мамонт, шерстистый носорог, саблезубый тигр — смилодон, гигантская гиена)».

Еськов поделил листочек на две части вертикальной чертой и написал слева «климат», а справа «антропогенное вымирание».

Справа появилось — «жертвы человека» и «аргумент: все предыдущие межледниковья, когда еще не было человека, криофильная мамонтовая фауна пережила вполне спокойно».

Слева Еськов написал возражение: «Голоценовое вымирание было наиболее масштабным не в относительно густо заселенной Евразии, а в практически безлюдной в те времена Северной Америке (человек проник сюда лишь около 10–12 тысяч лет назад из Азии через Берингов пролив); на прародине же человечества — в африканских саваннах — никаких вымираний вообще не было. Кроме того, вымирание захватило не только крупных травоядных и хищников, но и целую кучу маммальной мелочи, которая никак не могла быть для кроманьонцев ни добычей, ни врагами, подлежащими целенаправленному уничтожению».

Академик, как иногда Еськову казалось, выкупил его у Дальстроя, как выкупали у кочевых племён детей. Надо бы невзначай расспросить, есть ли у него дети. Хотя дети могли быть, а когда Академик присел, могли отказаться от него.

Много чего могло произойти в жизни старика и заставить его искать себе собеседника.

Как-то Академик сказал:

— Я бы предположил, что, предвосхитив события, вы вовремя уехали из вашей Москвы, чтобы схорониться штатным геологом в системе Дальстроя. Я видал таких беглецов.

Вот уж отсюда, с Дальстроя-то, как с того Дону, выдачи нет! Ведите сейчас плановую геологическую съемку до посинения.

Еськов промолчал. С Севера действительно выдачи не было, но только если это не нужно было исходя из какой-то высшей целесообразности. Вся страна слышал речь Вышинского, когда судили начальника станции Семенчука и каюра Старцева.

И это помнил и он, и наверняка помнил и Академик.

Всё дело было в том, что в январе 1935 года на острове Врангеля погиб врач Вульфсон. Сначала, решили, что это несчастный случай, но жена покойного, тоже врач, стала говорить об убийстве.

Она написала письмо прокурору страны — и письмо это долго путешествовало по почте, пока не попало в руки адресату. Началось удивительное следствие — никто не поехал из Москвы на восток, всё было сделано в кабинете следователя, которым был будущий писатель Шейнин. Ничего, кроме подозрений вдовы, — и на основании этих подозрений обоих подсудимых потом расстреляли.

Лоцман Конецкий потом рассказывал Еськову, что Главсевморпуть специально издал после процесса его стенограмму. Видные полярники там говорили об особенностях арктического климата и о длительности полярной ночи. О том, как кормят собак в разное время года и как ведут они себя в пургу. Это была не стенограмма, а арктическая энциклопедия, но никакого отношения всё это к мёртвому врачу, покой которого не потревожили, не имело.

Мёртвый врач утащил за собой ещё двоих и сломал судьбы ещё десяткам, но ясности в дело это не привнесло. Одни потом говорили, что Вышинскому нужен был процесс с еврейской окраской, доказательство борьбы с антисемитами. Другие, наоборот, говорили, что всё дело в самом великом государстве Главсевморпуть, что сбоило, скрипело и тормозило свою работу. Процесс против одного из начальников сбивал спесь со всех, снимал хоть тонкую, но защиту, сделанную из славы и народного обожания.

Тогда Еськов спросил Григорьева и Конецкого, что они сами думают об этом. Конецкий отвечал, что врач вполне мог разбиться сам, да только теперь не поймёшь. Нельзя сомневаться в том, что слышали две тысячи людей в Колонном зале Дома Союзов. Много кого там потом судили, и говорить об этом не стоит.

А уж если сказал товарищ Вышинский, что Семенчук осмелился не просто игнорировать, а прямо нарушать замечательные указания нашего вождя и учителя о нерушимой дружбе народов нашей страны, то туши свет, сливай воду.