Лёд - Владимир Сорокин

Я просто сидела в саду возле Дома и трогала сестру Жер, которая спала. Стояло лето, было тепло и безветренно. Мы только что закончили говорить сердцами. Я любила сердце Жер. Оно было подвижным и активным. И было быстрее моего. После двух часов сердечного разговора во рту было, как всегда, сухо и слегка ныли онемевшие руки. Жер спала как ребенок – раскинувшись на спине, приоткрыв рот. Лицо ее источало усталое блаженство. Я стала трогать ее маленький подбородок. Его покрывали крохотные веснушки. На переносице их было больше. Я коснулась ее переносицы. Но рыжие ресницы Жер даже не вздрогнули: сон ее был крепок. Вдруг сзади раздалось слабое поскуливание. И я сердцем почувствовала, что за спиной у меня стоит наша собака Леска. Я оглянулась. Лохматая серо-черная Леска стояла, вывалив розовый язык и радостно дыша. Зеленоватые глаза ее лучились радостью. Сердце мое затрепетало от счастья: моя любимая Леска жива, она не погибла на пожаре! На шее Лески болтался обрывок веревки, шерсть с правого бока была опалена.

– Леска, ты жива! – воскликнула я и потянулась к ней.

Но собака вдруг резко отпрянула и побежала к Дому. Я вскочила и, зовя ее, кинулась следом. Леска вбежала по ступеням, юркнула в приоткрытую дверь южной веранды, увитой диким виноградом. Я вбежала вслед за ней. Веранда была пуста. И в ней было сумрачно и прохладно, как всегда летом. Посередине стояло кресло, в нем сидел старик Бро. Леска сидела возле. Они оба внимательно смотрели на меня. Бро показал мне пальцем, я повернула голову и увидела на противоположном конце террасы свое изображение в полный рост. Это была не картина и не фотография, а нечто потрясающее по совершенству: абсолютная копия меня. Я пошла к своему двойнику. Но чем ближе я подходила, тем сильнее я чувствовала ПУСТОТУ внутри моей копии. Это было чистое изображение, поверхность, повторяющая мои формы. Внутри изображения не было ничего. Я приблизилась. Копия Варьки Самсиковой была абсолютная. Я разглядела мельчайшие поры на коже лица, шрамик над бровью, влагу в уголках голубых глаз, золотистый пушок под скулами, трещинки на губах, родинку на шее. Моя копия тоже внимательно разглядывала меня. Наконец мы обе повернулись к Бро. Леска привстала и, возбужденно поскуливая, навострив уши, смотрела на нас.

– Позовите собаку, – произнес Бро.

– Леска! – позвала я.

– Леска! – повторила моя копия.

Собака подбежала сперва к копии, понюхала, взвизгнула и, зарычав, отпрянула ко мне. Я присела и с наслаждением запустила пальцы в собачью шерсть. Моя копия стояла и, улыбаясь, смотрела на нас. Леска снова зарычала на нее. И копия исчезла.

– Почему собака узнала тебя? – спросил Бро.

– Она почуяла, – ответила я.

– Да. Собака живая, как и все животные. Она увидела тебя сердцем, а не глазами. Но живые мертвецы видят мир глазами и только глазами. Мир, увиденный сердцем, другой. Храм, ты готова увидеть мир сердцем.

Я проснулась. Открыла глаза.

Было утро.

Мир был таким же, как и вчера. Я лежала в нашей кровати. Адр в номере не было. Я протерла глаза, села. Затем приняла душ, привела себя в порядок, оделась и вышла из номера.

Спустившись вниз, я вошла в столовую, где завтракали отдыхающие, и замерла в изумлении: вместо людей за столами сидели МЯСНЫЕ МАШИНЫ! Они были АБСОЛЮТНО мертвы! В их уродливых, мрачно-озабоченных телах не было ни капли жизни. Они поглощали пищу: кто мрачно-сосредоточенно, кто бодро-суетливо, кто механически-равнодушно.

За нашим столом сидела пара. Они ели живые фрукты: груши, черешню и персики.

Но эти чудесные персики не могли и на толику оживить их тела!

Зачем же они их ели? Это было так смешно!

Я расхохоталась.

Все прекратили есть и уставились на меня. Их лица повернулись ко мне. И впервые в жизни я не увидела человеческих лиц. Это были морды мясных машин.

И вдруг эту массу мертвого мяса рассек луч света: через столовую ко мне шел Адр. Он был СОВСЕМ ДРУГОЙ! Он был живым. Он не был машиной. Он был моим БРАТОМ. И у него было СЕРДЦЕ. Оно сияло Светом Изначальным.

Я двинулась ему навстречу. И мы обнялись посреди мира чудовищ.

По телам мясных машин как черви поползли смешки. Одна из жующих машин открыла рот и громко изрекла:

– А еще говорят, что в МГБ не умеют любить!

И столовая наполнилась жирным хохотом мясных машин…

С этого дня я стала видеть сердцем.

С мира спала пленка, натянутая мясными машинами. Я перестала видеть только поверхность вещей. Я стала видеть их суть.

Это не значит, что я ослепла. Я прекрасно различала вещи и ориентировалась в пространстве. Но любые изображения – картины, фотографии, кино, скульптуры – для меня исчезли навсегда. Картины стали для меня простыми холстами, покрытыми краской, на экране в кинотеатре я видела только игру световых пятен.

Сердцем я могла видеть человека или вещь изнутри, знать их историю.

Открытие это было равносильно пробуждению моего сердца под ударами ледяного молота.

Но если после тех ударов мое сердце просто ожило и стало чувствовать, то теперь оно умело ЗНАТЬ.

И я успокоилась.

Мне незачем было волноваться.

Месяц отпуска прошел.

В Москве на место арестованного министра ГБ Абакумова был назначен Игнатьев – партийный функционер, для Лубянки человек совершенно новый. Поэтому – непредсказуемый. Но его первым заместителем стал Гоглидзе – выдвиженец Берия, старый приятель Ха. Это успокоило нас. Под прикрытием Гоглидзе мы могли бы завершить операцию по поиску живых в Карелии.

Ха вызвал нас из Крыма. Мы прилетели в дождливую сентябрьскую столицу, готовые к новым подвигам во имя Света…

Но случилась непредвиденное.

Игнатьев, начавший расследование «преступной деятельности Абакумова», получил донос от заместителя начальника лагеря, где добывали драгоценный Тунгусский лед. Лейтенант ГБ Волошин писал, что «лагерь № 312/500 по добыче никому не нужного льда в нечеловечески тяжких условиях вечной мерзлоты был создан Абакумовым для прикрытия японских шпионов, пробирающихся на территорию СССР и наносящих вред нашему трудовому народу».

Вероятно, Волошин просто решил воспользоваться очередной чисткой в ГБ, чтобы получить новое назначение или повышение по службе за «бдительность».

Несмотря на явную абсурдность, донос возымел действие: работы в лагере было велено прекратить. Игнатьев назначил комиссию по расследованию. К счастью, ее возглавил полковник Иванов из Главного экономического управления МВД, жизнью обязанный Ха, спасшего его в 39-м от ареста.

Ха заставил Иванова включить в комиссию Адр и меня, в качестве секретарши.

Перед командировкой Ха вызвал Иванова и нас к себе в кабинет.

Мы стояли перед его массивным столом.

– Летите, соколы, летите, – напутствовал он нас, гоняя незажженную папиросу в своих красивых суровых губах. – Разберитесь – что и как. Вы парни въедливые. Ройте землю, как кабаны.

– Там, товарищ генерал-лейтенант, вечная мерзлота, – деликатно улыбнулся Адр.

– Шутник, ебеныть! – кольнул его быстрым взглядом Ха и постучал пальцем по столу. – Чтоб все там наизнанку вывернули! Ясно?

– Так точно! – хором ответили мы.

– Есть у меня подозреньице. – Ха с прищуром посмотрел в окно, выдержал паузу. – Этот самый лейтенант Волошин – сам японский шпион.

– Вы… так думаете, товарищ генерал-лейтенант? – настороженно спросил Иванов.

– Интуиция. Мутит воду, гад. А сам делает свое черное дело. Их там в тундре – хоть жопой ешь. Окопались, самурайское отродье. Агентура, блядь, такая – не ленись разгребай. Мы в сороковые стольких пересажали, а все равно ползут к нам, сволочи, с Дальнего Востока. Так что, Иванов, смотри. Не ошибись.

Ха внушительно посмотрел на Иванова.

И Иванов не ошибся.

Он знал, что Влодзимирский – человек Берия, а не опального Абакумова. А Берия стоял ближе всех к Сталину. Значит, стоило прислушаться к намеку.

Едва мы добрались до занесенного снегом и продуваемого ледяными ветрами лагеря № 312/500, Иванов приказал арестовать лейтенанта Волошина.

Глухой полярной ночью при свете трех керосиновых ламп в бревенчатом БУРе голого Волошина положили навзничь на лавку и привязали. Иванов, как человек обстоятельный, прихватил с собой двух плечистых лейтенантов-костоломов из оперативного отдела. Один лейтенант сел Волошину на грудь, другой принялся стегать его плеткой по половым органам.

Волошин выл в ночи.

Вой его слышали 518 зеков, затаившихся в своих бараках и ожидающих вердикта московсой комиссии: они уже месяц не работали. Это пугало их.

Начальник лагеря месяц пил в своем домике.

– Рассказывайте, Волошин, все рассказывайте. – Иванов пилочкой неторопливо обрабатывал свои холеные ногти.