Великий Гилельс - Елена Федорович

А еще – Гилельс говорил о студенте М. Кончаловском, а Нейгауз написал это в книге, когда Гилельс, столь «неправильно» обученный, был уже легендой мирового пианизма.

И еще – очень важное отличие. В момент произнесения Гилельсом критических слов о «неких учительницах» Т.Г. Катуар здравствовала. А вот Нейгауз написал об учительнице Гилельса, не просто к тому времени ушедшей из жизни, но погибшей трагически. Как должна быть свежа рана Гилельса всего через полтора десятилетия после этого (вряд ли она вообще когда-нибудь зажила)!

Вроде бы автор книги понимает масштаб Гилельса. Ему принадлежат прекрасные сравнения Гилельса с Бетховеном и Антоном Рубинштейном; он пишет, что это «необыкновенно крупная личность», «огромный мастер». Но иногда самого автора бывает просто трудно понять.

К примеру, он пишет о подозрительности Гилельса, о том, что великий пианист постоянно ожидал подвоха и недоброжелательства по отношению к себе – и тут же добавляет: «Недоброжелателей было достаточно – хотя бы из клана Рихтера, многочисленного, сильного…»170. Так, значит, не напрасно всего этого Гилельс ожидал?

Дальше еще непонятнее. «Клан Рихтера» М. Кончаловский характеризует не вполне корректно: по его мнению, этот клан состоял из «преданных ему [Рихтеру] замечательных музыкантов…, а также из тьмы кликушествующих старух, сумасшедших, учительниц музыки, искусствоведов, художников, сценаристов, всегда готовых примазаться к его славе, и еще Бог знает кого»171. И далее: «На этом пестром фоне одинокая фигура Гилельса вызывает»…

Предлагаю читателям догадаться, какие чувства вызывает фигура Гилельса, около которого никогда не было замечено кликушествующих старух, сумасшедших и прочих «примазавшихся к его славе». Уважение? Гордость? Спокойствие за его психическое состояние?

Ничего из этого. У М. Кончаловского Гилельс в этой ситуации вызывает «чувства удивления, сожаления и сочувствия». Действительно, как же это он без сумасшедших-то обходился?

Еще труднее понять те эпизоды, в которых автор откровенно, не скрывая этого, пересказывает сплетни. Одна из них прямо показывает, какими средствами создавался «идеологический» миф о Гилельсе: «Вступивший в ряды КПСС еще в молодые годы, вскоре после победы на конкурсе, Гилельс вовсе не лишен был карьеризма в отношении себя самого. В консерватории в этом плане он также занимал, по-видимому, особое место, о чем мне, его студенту, однажды намекнул один наш комсомольский вождь. Если ректор консерватории Свешников мог без колебания выкинуть в корзину пришедшее в консерваторию по почте приглашение на зарубежные гастроли Флиера или Зака, или Оборина и даже не удосужиться их оповестить об этом, то в отношении Гилельса он не посмел бы этого сделать никогда»172.

Эпизод начинается с прямой неправды: Гилельс побеждал на двух конкурсах: в 1933 г. и в 1938 г., а в КПСС вступил лишь в 1942-м. Смысл сказанного автором книги: «Как только стал широко известен, получил доступ к восхождению по карьерной лестнице, так и вступил в партию, чтобы эту карьеру ускорить». На самом деле ни после всесоюзной славы 1933 г., ни после признания в Брюсселе и связанных с этим почестей в СССР Гилельс в партию не вступил. Он подал заявление в партию в 1942 г., побывав с концертами на фронте и в госпиталях, будучи наслышан, что фашисты творили в его родной Одессе; а это совсем другое дело.

Дальше в приведенном эпизоде раскрывается технология сплетен («однажды намекнул один комсомольский вождь»), причем, что именно намекнул – остается за кадром. Что такое «особое» место? И разве могло быть место великого Гилельса в консерватории не «особым» во всех отношениях?

Далее следует предположить, что «один вождь» стоял над А.В. Свешниковым, когда тот неизменно выбрасывал в корзину приглашения Флиеру, Заку и Оборину, – или же Свешников, выйдя из ректорского кабинета, всегда сообщал «вождю»: «Вы знаете, сейчас всем пришли приглашения за рубеж, так я их все выкинул в корзину, а Гилельсу – оставил. Боюсь».

Даже если нечто подобное и существовало (хорошо бы, чтоб на эту тему высказались ученики А.В. Свешникова…), то совершенно понятно, в чем заключалась «особость» Гилельса: он был самым крупным и широко известным во всем мире пианистом изо всех перечисленных, и в случае, если бы приглашение ему затерялось, ректору грозил бы не партийный, а международный скандал. Скорее всего, весь эпизод вообще выдуман с начала до конца: по логике, приглашения должны были приходить не в консерваторию, а в концертную организацию, от которой ездили музыканты, т.е. в «Госконцерт».

Но намек – на некую близость Гилельса то ли к партийным, то ли к еще более неприятным кругам…

Нечто подобное сделала С. Хентова в уже разбиравшемся здесь опусе «Эмиль Гилельс знакомый и незнакомый». В относительно небольшой по масштабу статье она значительное место уделила описанию государственного антисемитизма 1940-х – начала 50-х гг., в том числе в области музыкального искусства; процитировала объемные документы, предписывавшие ограничивать освещение искусства музыкантов еврейского происхождения и уменьшить их влияние в консерватории, – и все это только для того, чтобы сообщить, что Гилельса это не коснулось. Так зачем же было столько об этом писать именно в статье о Гилельсе, если его, к счастью, хотя бы это не коснулось? Все для того же. Намекнуть на его особую близость к власти, которая простила ему даже то, что он еврей.

Но Хентова все-таки не смогла не назвать здесь еще одну причину, главную: у Гилельса в пианизме не было конкурентов, без него Советскому Союзу на мировом пианистическом рынке было не обойтись, поэтому власти почти и не вспоминали о его происхождении. М. Кончаловский такую причину не назвал. Такова технология разогревания идеологического мифа.

Следующая сплетня демонстрирует технологию создания мифа о «плохом характере» великого пианиста и его «вечной ревности к успехам других». Якобы один студент заметил, что не знает лучшего исполнения Третьего концерта Рахманинова, чем авторское. «Возмущенный Гилельс сказал что-то вроде: “А он не знает, что я играю этот концерт!” И студента чуть не выгнали из консерватории. Это мне рассказывали младшие студенты, и я в целом им верю. Это могло быть (курсив мой. – Е.Ф.)»173.

А я не верю. Я верю другому слуху: что, вернувшись однажды из Америки, где он побывал в гостях у Горовица и слушал его игру, Эмиль Григорьевич сказал друзьям: «Я понял, что выбрал не ту профессию».

Почему я верю именно этому, а не тому, что написано у М. Кончаловского? Наверное, потому, что читала проникновенные слова Гилельса о его сопернике молодости Якове Флиере, которого в 1930-е гг. многие Гилельсу противопоставляли и предпочитали.