Искатель. 1966. Выпуск №1 - Алексей Очкин

Я начал искать его следы — напрасно, за пределами выгоревшей площадки трава уже поднялась. Я метался по холму, пока, наконец, не наткнулся на другую выжженную полосу, начал спускаться по ней, как по тропинке, под ногами поскрипывал пепел… и замер. Пепелище расширялось; мертвая трава окружала неправильной формы площадку размером не больше двух метров. С одной стороны площадка была узкой, с другой — раздваивалась… Она напоминала деформированный расплющенный крест, покрытый довольно толстым слоем черноватого пепла, словно тут долго горела упавшая навзничь деревянная фигура с раскинутыми руками… Но, возможно, это мне только почудилось. Не знаю.

Уже некоторое время мне казалось, что я слышу далекий протяжный вой, но я не обращал на это внимания. Потом донеслись человеческие голоса, но и они меня не интересовали. Вдруг я увидел маленькие фигурки людей, бегущих ко мне; в первый момент я припал к земле, как будто хотел спрятаться, даже отполз от пепелища и прыгнул в сторону. Когда я бежал по другому склону, люди снова внезапно появились, они обходили меня с двух сторон. Я почувствовал, что ноги отказываются слушаться, впрочем, мне было все равно.

Я, собственно, не знал, зачем убегаю, если это было бегство. Я сел на траву, а они окружили меня, один наклонился надо мной, что-то говорил, я сказал, чтобы он отвязался от меня, что нужно искать Ганимальди, что со мной ничего не случилось. Они хотели меня поднять, я начал отбиваться, тогда кто-то схватил меня за плечо. Я вскрикнул от боли. Потом почувствовал укол и потерял сознание. Очнулся я в больнице.

Я все отлично помнил. Только не знал, сколько времени прошло с момента катастрофы. Я был забинтован с головой, ожоги давали о себе знать болью, усиливающейся при каждом движении, и я старался лежать как можно спокойнее. Впрочем, все эти мои больничные переживания, трансплантации кожи, которые мне делали целый месяц, не имеют значения, так же как и то, что произошло потом. Да ничего другого и не могло произойти. Лишь через много недель я прочитал в газетах официальную версию катастрофы. Объяснение нашлось простое, собственно говоря, оно само напрашивалось. Лабораторию разрушил взрыв плазмы; трое людей, охваченные огнем, пытались спастись; один из них, Ганимальди, погиб в здании, под обломками, Маартенс умер, добежав до вершины холма в пылающей одежде, а я вышел из катастрофы обожженный, в состоянии тяжелого шока. На выгоревшие полосы травы вообще не обратили внимания, так как прежде всего занимались развалинами лаборатории. Правда, кто-то утверждал, что трава загорелась от пылающего Маартенса, который катался по ней, пытаясь сбить огонь. И так далее.

Я считал своим долгом рассказать правду, не считаясь с последствиями, теперь уже хотя бы из-за Маартенса и Ганимальди. Мне очень осторожно дали понять, что моя версия событий является результатом шока, так называемой остаточной галлюцинацией. Я еще был немного не в себе: начал бурно протестовать — мое возбуждение сочли симптомом, подтверждающим диагноз. Примерно неделю спустя со мной беседовали снова.

На этот раз я старался говорить как можно спокойнее, рассказал о нашем первом фильме, который находился в квартире Маартенса; однако поиски не дали результата. Я догадался, что Маартенс сделал то, о чем как-то мимоходом упоминал, — спрятал пленку в банковский сейф. Все, что было при нем, погибло, естественно, та же участь постигла ключ от сейфа и квитанцию. Эта пленка до сегодняшнего дня так и лежит в каком-нибудь банке. Итак, я проиграл и здесь; но не уступал, и благодаря моим настойчивым требованиям был произведен осмотр места происшествия. Я обещал там доказать свои слова, а врачи надеялись, что, когда я окажусь там, возможно, у меня восстановится память о «действительных» событиях. Я хотел показать им кабели, протянутые нами на вершину холма, в окоп. Но и кабелей не было. Раз их нет, доказывал я, значит, их убрали позднее, может быть, команды, боровшиеся с пожаром. Мне сказали, что я ошибаюсь — никто не убирал никаких кабелей, так как они вообще существовали только в моем воображении.

Только тогда, там, среди холмов, под голубым небом, рядом с почерневшими и словно уменьшившимися развалинами лаборатории я понял, почему все так произошло. Огненный червь не убил нас. Не хотел нас убить. Он ничего о нас не знал, мы его не интересовали. Созданный взрывом, выползший из него, он выхватил из окружающей среды ритм сигналов, все еще пульсировавших в кабелях, так как Маартенс не выключил управляющего устройства. Это к их источнику, к источнику электрических импульсов поползло огненное создание, не какое-то разумное существо, а солнечный червь, цилиндрический сгусток организованного огня, которому оставалось жить всего несколько десятков секунд. Об этом свидетельствовал его растущий ореол; дающая ему возможность существовать температура падала, каждое мгновение ему приходилось терять огромное количество энергии, он излучал ее, и ниоткуда не мог ее черпать, поэтому он спазматически извивался вдоль кабелей, несущих электричество, одновременно превращая их в пар, в газ. Маартенс и Ганимальди оказались на его пути случайно, впрочем, он, наверное, не приближался к ним. Они убегали; Маартенса в нескольких десятках шагов от вершины настиг термический удар; Ганимальди, возможно совершенно ослепленный, перестал ориентироваться и попал прямо в бездну пылающей агонии.

Да, огненное существо умирало там, на вершине холма, бессмысленно корчась в траве, в судорожных и напрасных поисках источника энергии, которая вытекала из него, словно кровь из жил. Он убил их обоих, даже не зная об этом. И трава уже скрыла сожженную землю.

Когда мы приехали туда с двумя врачами, каким-то посторонним человеком, кажется из полиции, и профессором Гилшем, уже невозможно было найти следов, хотя с момента катастрофы прошло едва три месяца. Все заросло травой, и то место, похожее на тень распятого человека, тоже. Там поднялась особенно густая трава. Все как будто сговорилось против меня. Окоп, правда, остался, но кто-то сделал из него свалку. На дне валялись только куски ржавого железа и пустые консервные банки. Я доказывал, что под ними должны быть остатки расплавленного бронестекла. Мы порылись в этих отбросах, но стекла не обнаружили. Вернее, мы нашли несколько осколков, и даже оплавленных, но мои спутники решили, что это остатки обычных бутылок, которые кто-то разбил и расплавил в печи центрального отопления, чтобы они занимали поменьше места в мусорном баке. Я попросил сделать анализ стекла, но на это никто не согласился. У меня остался только один козырь — молодой биолог и профессор, ведь они оба видели наш фильм. Профессор находился в Японии и должен был вернуться только весной, а приятель Маартенса признал, что мы действительно показывали ему такой фильм, но это были съемки глубоководных амеб, а не ядерной плазмы. Он уверял, что Маартенс при нем категорически отказывался от любой другой версии.