Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

– Вы ужасно с ней обращаетесь, – проговорила мисс Бивор сквозь слезы, устраиваясь на диване. – Вы отказываетесь признать, что она прирожденная скрипачка, всеми силами мешаете ей, в то время как вам самой нечего ей дать, всем известно, что к вам с минуты на минуту нагрянут приставы, вас заботят только другие ваши дети, бездарности, вы даже позволяете своей дочке оставаться в комнате, пока я обсуждаю Корделию…

Мама коснулась ладонью головы и объяснила, что очень устала и забыла о моем присутствии, и велела мне выйти. Я твердо решила не оставлять ее надолго, потому что с самого прихода мисс Бивор в мамином облике было что-то жуткое.

– Да, пойду принесу чай, – сказала я.

Мисс Бивор высморкалась и прогнусавила в свой платок:

– Я не хочу никакого чаю.

– Неважно, – сказала я. – Кажется, маме не помешал бы чай, к тому же мы всегда пьем его примерно в это время.

– Помолчи, дорогая, – простонала мама и велела мне сейчас же выйти из гостиной.

Я поднялась в нашу комнату, где Мэри переписывала уроки гармонии из учебника, который мы взяли в общественной библиотеке, и попросила ее спуститься и помочь мне с чаем. На кухне сушилось множество белых полотенец и салфеток для подносов, и мы передвигались под этими поникшими флагами, полные тревоги, но не впадали в отчаяние, поскольку верили, что все будет хорошо. Все непременно будет хорошо. Хотя, возможно, потребуется некоторое время на то, чтобы все уладить.

– Как жаль, что мисс Бивор пришла донимать маму именно сегодня, после той неприятности с деньгами, – сказала я.

– Знать бы, насколько серьезна эта неприятность, – отозвалась Мэри. – Не буду ставить наш лучший фарфор, с какой стати? Если она носит такую брошь и одевается в такие цвета, ей наверняка безразлично, как выглядит посуда. За школу не стоит беспокоиться. Кто-нибудь из ирландских родственников ее оплатит, они вечно переживают, что мы не сможем заработать себе на жизнь, когда вырастем, и всегда с тревогой спрашивают о нас в рождественских письмах. Но иногда я волнуюсь, как бы кузену Ральфу не надоело, что мы не платим за аренду. Вдобавок мне нравится этот дом, я не хотела бы отсюда уезжать.

– И куда мы подадимся, если придется уехать? – задумалась я вслух. – Кажется, домовладельцам нужны рекомендации.

– Мы уедем далеко-далеко и притворимся, будто только что вернулись из Южной Африки, – ответила Мэри. – Думаю, никто не догадается, что это неправда, ты, я и Ричард Куин могли бы говорить всем, как сильно мы скучаем по чернокожим.

– Мама назвала бы это падением, – сказала я.

– Конечно, – согласилась Мэри. – Я просто шучу. Но я правда считаю, что мы все равно справимся, и в худшем случае люди не поймут, что мы шутим.

– У тебя подгорает гренок, – заметила я.

– А у тебя выкипает чайник, – ответила она. – Что за глупые мы сестры.

Мы поцеловались и рассмеялись.

Когда мы вошли с подносами в комнату, то поняли, что напрасно поджарили гренок для мисс Бивор и принесли лишнюю чашку. Она явно с минуты на минуту собиралась уходить. В этот момент мама как раз вскочила с дивана, словно атакующая кобра, и яростно воскликнула:

– Вы, очевидно, не понимаете, в чем заключается tempo rubato[33].

Мисс Бивор встала и закричала высоким дрожащим голосом:

– Я сейчас же покину этот дом.

Письма по поводу Корделии, лежавшие у нее на коленях, разлетелись по полу. Она опустилась, чтобы их собрать, но так растерялась от слез и злости, что нам пришлось помочь ей.

В мамином голосе звучали раскаяние, жалость и страдание, но она настойчиво отстаивала свою правду:

– Я не хотела показаться грубой, но в наше время мало кто по-настоящему понимает, что такое tempo rubato, я сама усвоила это, только когда мне было уже за двадцать, и я много раз выступала на публике, и однажды мой брат Иэн сказал мне…

Мы подняли все письма и белую кожаную сумочку с надписью «Байройт», проводили мисс Бивор в прихожую, нашли в стойке ее зонт, раскрыли его для нее на крыльце и постояли, наблюдая, как она нетвердой походкой удаляется по дорожке под мелким дождем. Мама всегда учила нас, что закрывать дверь, прежде чем гости выйдут за ворота, ужасно невежливо; с тем же успехом можно сказать, что мы были им не рады. Мы чувствовали, что в данном случае на нас лежит особая ответственность, и ждали, пока мисс Бивор скроется из виду.

– Хотелось бы мне, чтобы Розамунда была здесь, – сказала Мэри, закрывая дверь.

– А где Ричард Куин? – спросила я.

– В конюшне, играет лошадям на свирели. Говорит, им это нравится.

– Пойду схожу за ним, – сказала я. – Он умеет успокаивать маму.

Войдя в гостиную, мы застали маму в слезах.

– Я не хотела показаться грубой, – твердила она, – но я нагрубила ей, я обидела эту несчастную женщину. О, как ужасно не знать, как ты действуешь на людей, и в этом вы пошли в меня.

Мы обняли ее за шею, поцеловали и сказали, что никто, кроме противной старой мисс Бивор, не посчитал бы ее грубиянкой. Впрочем, кое-какие мысли на этот счет мы предпочли оставить при себе. Лично нам казалось непостижимым, как можно испытывать какие-либо эмоции, кроме любопытства, когда тебе говорят, что ты не понимаешь подлинную суть tempo rubato, но что правда, то правда: когда мама осуждала кого-то с музыкальной точки зрения, выглядела она убийственно. Но в любом случае она была если и не абсолютно права, то более права, чем все остальные. Я налила маме чая, Мэри намазала маслом гренок, и я побежала через французские окна в сад за Ричардом Куином. Поздний весенний дождь напитывал землю чудесными ароматами, а прибитые каплями свечи на каштанах выглядели маленькими, серыми и пушистыми. Мама обещала, что, когда каштаны зацветут, сводит нас в Хэмптон-корт посмотреть на аллею в парке Буши. Поговаривали, что нас ожидает холодное лето, но это было неважно, мы бы раскрыли зонты и любовались на подсвеченные цветением деревья сквозь дождевые струи, а мама, как наиболее разумная из взрослых, умела наслаждаться жизнью даже в скверную погоду.

Звуки свирели донеслись до меня еще прежде, чем я открыла серо-голубую дверь в ограде. Ричард Куин играл балладу «Поверь, когда б вся юность прелестей чарующих твоих»[34], то есть ту ее часть, которую успел разучить. Я с сожалением услышала, что у него, как и у всех детей однажды, начался новый, весьма изнуряющий период. Он миновал стадию, на которой испытываешь удовлетворение от легких и естественных действий, потому что, по сути, они знакомы нам с рождения и достаточно всего лишь напомнить пальцам правильные движения, и достиг того момента, когда становится понятно, что играть будет очень тяжело, но отступиться и отказаться от музыкальных занятий уже невозможно, такой уж у тебя дар, и ничего не поделаешь. Я догадалась об этом отчасти из-за того, что его мелодия звучала так, словно он боролся с каждой нотой в приступе упрямства, а отчасти потому, что, по сути, Мэри, Ричард Куин и я были одним целым. Я прошла через двор, который после нашего приезда стал почище, но ненамного, потому что нам вечно не хватало времени им заняться, и нашла братика сразу за дверью конюшни, возле денника Султана. Он стоял лицом к Помпею, Цезарю, Сметанке и Сахарку, серьезно и старательно зажимая пальчиками отверстия свирели и сосредоточенно наморщив лобик, и выглядел очень маленьким. В этом тусклом и пыльном месте его красота казалась неземной. Он был прав, полагая, что лошадям нравится его музыка.

Лошади стали нашими воображаемыми животными. Я почти слышала, как они легко переступают копытами и с тихим удовольствием жуют корм. Закончив мелодию, Ричард Куин повернулся ко мне и кивнул, а потом обошел стойла, прощаясь с лошадьми и бережно поглаживая их тем особенным образом, каким гладят воображаемых животных: с любовью, но практически не касаясь, чтобы не заострять внимания на их бесплотности. Когда Ричард Куин потерся головой о шею Сахарка и Сахарок заржал, он перевел