Фонтан переполняется - Ребекка Уэст
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 7
Затем наступило время, когда я впервые почувствовала себя дома несчастной. Я считала, что маме не следовало позволять мисс Бивор делать из Корделии школьницу-вундеркинда, потому что, во-первых, мне как музыканту не нравилось, что моя сестра выходит на сцену и выставляет себя посмешищем, а во-вторых, Корделия с презрением отзывалась о нас с Мэри, и мне хотелось, чтобы в наказание ее постигла неудача. Но, предъявив свои претензии маме, я получила от нее весьма неубедительный ответ.
– Видишь ли, – сказала она, – предположим, что есть юный музыкальный гений масштаба Моцарта, а также мудрый и отважный учитель, готовый отдать жизнь, чтобы спасти этого гения от жестокой и неблагодарной семьи… – Она прервалась, забыв закрыть рот, и я против воли подумала, что выглядит она довольно глупо.
– И? – нетерпеливо спросила я.
– Ну, они бы чувствовали себя точно так же, как Корделия и мисс Бивор.
– Но мы-то знаем, что Корделия не гений, а мисс Бивор – ужасная женщина.
– Да, но они этого не знают. Они чувствуют себя Моцартом и его ангелом-хранителем.
– Так объясни им, объясни!
– Но они мне не поверят. С чего бы? И знаешь, было бы нехорошо, если бы люди всегда верили тем, кто говорит им, что они не гении. Многие талантливейшие люди в какой-то момент слышали, что они бездарности. Право же, природа очень капризна. Нам не так уж и нужно умение мгновенно отличать льва от тигра, а жирафа от зебры, но как бы там ни было, не обязательно быть знатоком зоологии, чтобы увидеть между ними разницу с первого взгляда. Однако только по-настоящему хороший музыкант со временем сможет отличить плохого музыканта от хорошего.
– Ну, ты хороший музыкант, у тебя было полно времени, и ты знаешь, что Корделия, хоть убей, не умеет играть, – не отставала я. – Ты должна ее остановить. Ей-богу.
– Разве я могу противостоять такому напору? – вздохнула мама.
Я считала, что ей стоило хотя бы попытаться. Мэри как-то сказала, что взрослым подходят определения «малодушный» и «бесхребетный». Они неспособны в нужный момент действовать решительно. Мне впервые пришло в голову, что этим пороком заражена и мама. Узнав, что мы лишились мебели тети Клары, мама не должна была приезжать в Лавгроув, ей стоило отправиться в какой-нибудь незнакомый город, не оставив адреса, и устроиться вместе с нами работать на фабрику, ведь вчетвером мы, без сомнения, сумели бы прокормить себя, а папа был бы безутешен, разыскал бы нас через полицию, а потом умолял бы маму привезти нас в Лавгроув, а она согласилась бы только при условии, что он пообещает никогда больше не играть на бирже. Вместо этого мы имели то, что имели: мама все лето беспокоилась, что нам отключат газ, а всю зиму – что торговец перестанет отпускать нам уголь. А Корделию, несомненно, стоило пороть, пока она не пообещала бы больше никогда не играть на скрипке. Разумеется, порка – это плохо. Так взрослые грубо злоупотребляют своим физическим преимуществом перед детьми. Но в этом исключительном случае другого выхода не было.
Еще больше меня злило то, что мама заметно смягчилась к мисс Бивор, виновнице нашего семейного позора, и начала относиться к ней с сочувствием и даже с веселым любопытством. Она вечно получала записочки от «Беатрис Бивор», торжественно сообщавшие ей новости вроде той, что Бэкенхемские масоны пришли в восторг от выступления нашей чудо-девочки и на следующий же день написали, что приглашают ее на свой банкет в будущем году. Однажды, после того как Корделия с ошеломительным успехом выступила между песней Лизы Леманн[37] «В персидском саду» и избранными композициями из «Индийской любовной лирики» Эми Вудфорд-Финден[38], она осведомилась, получила ли мама, как обычно, записку. Услышав отрицательный ответ, Корделия с нарочитой небрежностью сказала:
– Ничего не понимаю, ведь тетя Бе-а-три-че так хотела, чтобы ты в подробностях узнала об оказанном мне приеме.
Мамины брови приподнялись от удивления, что мисс Бивор уже стала частью нашей семьи, но в глазах ее вспыхнул озорной огонек.
– Бе-а-три-че? – переспросила она.
– Это «Беатрис» по-итальянски, – сообщила ей Корделия.
– Да, я знаю, – сказала мама. – Но почему ты называешь мисс Бивор итальянским именем? Я никогда не встречала более типичной англичанки.
– Разумеется, она англичанка, – раздраженно ответила Корделия. – Это просто имя, которым ее называют самые близкие люди. Оказывается, есть очень красивая картина[39], на которой Данте и его друзья встречают Беатриче с подругами, прогуливающихся вдоль реки Арно, они лишь обмениваются взглядами, так как незнакомы друг с другом, и, разумеется, оттого, что они так никогда и не сошлись, эта история кажется еще прекраснее, и, когда мисс Бивор была молода, многие считали, что она вылитая Беатриче на той картине, потому стали называть ее Бе-а-три-че.
На мамином лице сменилось несколько эмоций, но победило, как я поняла, удовольствие. Мне же это показалось вздором. Я знала, о какой картине шла речь, и мисс Бивор говорила откровенную чушь, невозможно было поверить, чтобы она когда-то хоть сколько-нибудь походила на ту Беатриче. Меня возмутило, что мама не обратила на это внимания Корделии и впоследствии выспрашивала у нее подробности жизни мисс Бивор со смущенным видом человека, который ищет постыдных наслаждений. Вне всяких сомнений, мама не принимала мисс Бивор всерьез.
Конечно, в то время случались и счастливые моменты. Но впервые в жизни в этом не было заслуги моей сестры Мэри, которая стала молчаливой и серьезной и постоянно сочиняла фуги. Мои дни озаряла светом дружба с Ричардом Куином и Розамундой. Я никогда не ревновала к их взаимной любви, хотя и опасалась этого в первое время после их знакомства; когда они были вместе без меня, то делали наш воображаемый мир настолько прочным, что, присоединяясь к ним, я находила в нем убежище и радость. Они сидели на лужайке, оба белокурые, настоящие дети света, – она золотоволосая, а он светло-русый, – и Ричард Куин спрашивал меня:
– Слушай, помнишь зайца Розамунды?
– Да. А что?
– Так вот, ты же
