Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

– Ну, когда мы здесь обживемся, то заведем больше друзей, – неуверенно сказал он, а потом заставил себя грустно признаться: – Хотя понимаю, что в Лавгроуве не так много людей, которые могли бы составить достойную партию нашим дочерям. Но должно же быть какое-то решение. Мне нужно подумать.

– Все равно мы не хотим замуж, – сказала я. – Ничего смешного! Мы часто это обсуждаем.

Розамунда стала часто приезжать к нам по выходным и на каникулах. Она знала про наши музыкальные уроки и не обижалась на то, что мы продолжали упражняться в обычные часы, словно ее нет. Иногда она оставалась в комнате, окруженная призрачными собачками, и они с Ричардом Куином тихо, так что мы даже не замечали их присутствия, играли в странные неизвестные нам игры с кружочками и квадратиками из цветной бумаги или придумывали новые сюжеты с солдатиками и фигурками, которые вырезал для нас папа; иногда они выходили в сад, и видеть их там вдвоем было настолько прекрасно, что эта картина помнится мне оторванной от действительности, как если бы я смотрела на гобелен: стены исчезали, деревья таяли, и пейзаж становился таким же нереальным, как тогда, когда я – возможно, во сне – в первую нашу ночь в этом доме вошла в конюшню вслед за мамой. Вскоре Розамунда знала наших воображаемых собачек так же хорошо, как мы. Она согласилась, что они весьма вредные и настолько избалованные, зазнавшиеся и чопорные, что их непременно должны звать Понто, Фидо и Трей, и привезла нам книгу с портретом ее воображаемого зайца, нарисованного Дюрером. Заяц сидел с кротким видом, аккуратно сложив лапы перед собой и принимая свою участь; но его длинные уши, мягкие, как бархатные ленты, стояли до странности прямо, и его глаза и нервно топорщившиеся усы давали понять, что он все равно не смирился и по-прежнему боится. Тем не менее густой взъерошенный мех на груди, спине и задних лапах свидетельствовал о том, что он настоящий щеголь, по-женски пугливый, поэтому мы перестали за него беспокоиться. Он боялся не за свою жизнь, а за чистоту и сохранность своей прелестной шерстки. Мы собирались вокруг него на лужайке и точно знали, как если бы действительно его видели, что он доволен нашим вниманием, его глазки сияют, словно теплый хрусталь, а рыжевато-коричневый мех отливает радужным глянцем, обычно мы по-доброму над ним потешались.

– Он хочет путешествовать, – говорила Розамунда.

– Но ему было бы слишком страшно ездить в пассажирском вагоне одному, – отзывалась я.

– Да, – соглашалась Мэри, – он бы надел в дорогу свой самый нарядный костюм, чтобы покрасоваться перед другими, но в вагоне испугался бы пассажиров и спрятался бы под сиденьем и так и сидел бы там в ужасе, ничего бы не увидел, так что с тем же успехом мог бы остаться дома.

– Но ведь в поездах и правда убивают людей, как того бедолагу в туннеле, – вступалась я за кролика.

– Да, но его бы никто не убил, он боялся бы зря, – отвечала Розамунда. Она не хотела его задеть и точно знала, что он не обижается на наши шутки.

Вместе мы встретили еще множество воображаемых животных, а вернее, выяснили, что многие настоящие животные – одновременно и воображаемые. Однажды мы дошли до Ричмонд-парка и обнаружили целую кроличью империю со странными политическими проблемами и маленькое аристократическое сообщество оленей, которые оказались ужасными снобами. Папа услышал, как мы их обсуждаем, и объяснил, что олени постарше, очевидно, пытаются сохранить габсбургскую систему правления, в то время как молодежь хочет внедрить более простую – германскую или английскую. Мы сразу поняли, что так оно и есть. Мама несколько раз водила нас в ботанические сады Кью, которые были далеко, и мы бы уставали, если бы она с неистощимой изобретательностью не находила для нас маршруты, пролегавшие через мрачные, но интересные места. Проехав минут десять в поезде, мы сходили в одном из пригородных районов, где толпились хмурые общественные учреждения, рядом с которыми так и не появилось ни одного жилого дома. Мы шли по тополиной аллее, и справа от нас тянулась равнина с жесткой травой, усеянная зданиями из красного кирпича. Другие люди принимали их за инфекционную больницу, работный дом и канализационную ферму, но мы-то знали, что это гробницы великанов, которые пали в бою, когда их войска были разгромлены, и остались лежать здесь. Длинные многоэтажные крылья работного дома возвышались над самыми высокими великанами, что распростерлись на земле, а пузатые домики и башни инфекционной больницы прикрыли низкорослых и коренастых, которые остались стоять, пронзенные ангельскими копьями, потому что были поперек себя шире. Больше всего нас интересовало, открыты или закрыты их глаза за кирпичными стенами и действительно ли силы света одержали победу, как им мнилось. «Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни»[30], – говорила мама, ведя нас по гравийной дорожке под тополями. Слева возвышался холм, усыпанный тем, что взрослые могли принять за могилы растущего кладбища. Однако мы знали, что на самом деле в округе поселился молодой доктор, который получил ученую степень в Багдадском университете, недавно основанном Харуном ар-Рашидом[31], и теперь никто не умирал, поэтому надгробия во дворах каменотесов взбунтовались, укрылись в холмах и стали вести партизанскую войну, которую мы по-детски называли войной страшилищ.

Добравшись до конца тополиной аллеи, мы всегда начинали хохотать до колик в животе. За деревьями стоял кошмарный домик из красного кирпича – не просто красный, как другие здания, а синевато-пунцовый, – окруженный садом, пестревшим багряной геранью, синими лобелиями и желтыми кальцеоляриями. На горохово-зеленой калитке перед ним висело объявление: «Требуется машинистка для печатания писем в обмен на уроки плавания». После того как мы прочитали это впервые, мама от смеха не смогла выговорить ни слова, когда попыталась запретить нам так громко хохотать, – и тогда ей пришлось шлепнуть нас, словно она была обычной матерью. С тех пор мы всегда начинали смеяться, как только сходили с поезда, и продолжали, пока шли по дорожке, гадая, на месте ли объявление, а когда проходили мимо дома, то из вежливости сдерживались, и это было так же мучительно, как если бы хотелось чихнуть. Объявление и в самом деле казалось странным. В радиусе нескольких миль плавать было совершенно негде, ни в помещении, ни под открытым небом; оно висело на калитке круглый год; вряд ли его могла бы заметить машинистка, поскольку этой дорогой не ходил никто, кроме медсестер из больницы и работников с канализационной фермы; но его автор отказывался признавать поражение – объявление оставалось на месте из года в год, его заменяли по мере того, как старое выцветало от непогоды.

Миновав то место и отсмеявшись, мы оказывались на уединенной станции и садились в один из трех дневных поездов, которые ходили по линии, построенной еще в семидесятые из-за каких-то опасений за будущее лондонской промышленности. Ныне станция закрылась и заросла травой, но уже тогда нередко, кроме нас, в поезде, состоявшем из единственного пассажирского вагона и нескольких товарных, не было никого. Он вез нас мимо лагеря воюющих надгробий, чьи громоздящиеся заставы мы видели на холме за тополями. Потом мы проезжали по улицам, состоявшим из убогих домишек, на задних дворах которых уныло сохло белье. Они сменялись особняками, и мы сходили на самой укромной станции близ заброшенной фабрики в запущенном саду. Мы покидали сад через калитку и оказывались на улице с большими домами, не имевшими ничего общего с фабрикой; в них, без сомнения, жили люди, которые ни за что бы не захотели отправиться в странное место, где находились инфекционная больница, работный дом и канализационная ферма.

Эта улица была пустынна и покрыта толстым слоем пыли, не тронутой ветрами, и мы ненавидели ее и однажды разозлились на Корделию, когда та сказала, что хотела бы там жить. Мы с Мэри встали по обе стороны от нее и с негодованием спросили почему, и она ответила, что на той улице наверняка нет ни одного дома, где кожаная обивка стульев стерта до дыр, а лестницы приходится оставлять голыми, так как ковровые дорожки настолько стоптались, что ходить по ним стало опасно. Мы были так изумлены, что она обращает внимание на такие вещи, ведь с ними все равно ничего не поделаешь, и настолько озадачены ее нелогичностью, что даже забыли рассердиться.

Очень скоро мы попадали