Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

Единственное объяснение состояло в том, что на стороне белых князь не воевал. Бросил бы на произвол судьбы жену и дочерей, присоединился бы к армии Юденича или, скажем, бежал к Каледину на Дон — да тогда бы его в Париже на руках носили! Даже если бы потерял семью, даже если бы дети умерли от голода, ну а Кира не перенесла сыпного тифа. Мне ли о кошмаре тех страшных лет не знать! И голодал, и умирал… однако вот ведь как-то выжил.

Выходит, князь теперь изгой. Если же еще и написать, о чем поведала Марина… Да, в этих обстоятельствах я бы никому не позавидовал. Счастье его, что уже мертв. Зато остались внуки, правнуки, Марина… Значит, так нужно написать, чтобы то, что случилось после нашей встречи в парке де Монсо, стало логическим следствием… даже торжеством любви!..

Ну и дела! Подобных перлов я от себя никак не ожидал. Виданное ли дело, подленький донос объяснять возвышенными чувствами?.. А почему бы, собственно говоря, и нет? В жизни всякое бывает. Вот ведь и мне приходилось бросать жену ради любви к другой… Оправдывает нас то, что оба мы, если уж правду говорить, любили только одну-единственную женщину. Одну для нас двоих… Увы, привычный для читателя любовный треугольник с предсказуемым итогом. Только кому же больше повезло?..

Из Люксембургского сада можно пройти по улице Феру к площади Сен-Сюльпис, туда, где живописный даже зимней порой тихий сквер. Однако нет, хотя фонтан со львами выключен, и не журчит вода, переливаясь через край, зато здесь полчища воркующих беспрерывно голубей, занятых заботой об обустройстве своей птичьей жизни, о продолжении голубиного рода. Но это же совсем не то! Не то, что нужно, мне бы что-то поспокойнее. Там, дальше, можно было выйти к Сене, но я повернул назад, по-прежнему размышляя о своем.

Ну вот, к примеру, князь. Только приехал в Париж и сразу же нарвался на скандал. Марина рассказывала, будто обвинил другого сиятельного в клевете на убиенных царственных особ. Толком ничего не добился, лишь заслужил репутацию сутяги и клеветника. А посему я бы не решился утверждать, что князю повезло. Что уж тогда можно сказать про то, что ожидало меня после разлуки с Кирой…

По узкой улочке Одеон несколько минут ходьбы до одноименного театра, далее мой путь лежал через Люксембургский сад, и, наконец, я вышел на авеню Обсерватуар. Сад Марко, чем-то напоминающий Чистые пруды… Только вот пруда мне здесь и не хватало! Ну да, скамейка, князь, размахивающий револьвером…

Присел было, но публика, гуляющая по дорожкам, никак не соответствовала тому, что я собирался написать. Ей-богу, прав, прав был Хемингуэй! О человеческих страстях, о любви и о страданиях следует писать, сидя в кафе в компании с крепкой сигаретой и бокалом шардоне. А где-нибудь на скамейке в тени каштановых аллей можно сочинить разве что энциклопедию про птичек или про зверюшек. Или про комнатных собачек, прогуливающих по аллеям пожилых матрон.

Я снова на бульваре Монпарнас. А вот и «Клозери де Лила». Устроившись в дальнем углу полупустого зала, я стал писать…

Несколько дней прошли в работе. Но вот, наконец, отдаю Полю последнюю главу. Теперь остается только ждать. Даже с Мариной не хочу встречаться. Весь то ли как натянутая струна, то ли как выжатый лимон. В любом случае от меня в эти дни никакого толку. Как можно думать о другом, когда там все решают без меня? Да тут никакая ловкость не поможет, даже если в рукаве припрятал три туза! А Поль, словно бы нарочно, все тянул с ответом.

Не знаю, как для кого, но долгое ожидание для меня невыносимо. Я места себе не находил, слонялся по комнате, не отвечал на звонки Марины. Правда, один раз мы встретились, и я, как мог, пытался ее успокоить, хотя конечно же успокаивать нужно было меня. Но что поделаешь, если ей казалось — либо я пью горькую, либо подсел снова на иглу. Видимо, такие подозрения вызывал мой угрюмый вид, опустошенный взгляд, и даже возникала мысль, будто я хочу со всем покончить. Нет, убеждал я Марину, ты не права, со мной будет все в порядке, вот только дождусь, что они там решат. В иной ситуации я был бы в восторге от ее заботы — кто сможет отказаться от внимания любимой женщины? Но тут на карту поставлена судьба, судьба писателя. Либо я добиваюсь своего, либо жизнь, как выясняется, прожита напрасно. Однако приближалось Рождество, и тут уж я понял, что свихнусь, если так и останусь взаперти.

Надо сказать, что Новый год здесь не в почете. И парижан можно в общем-то понять — языческие праздники уже давно вышли из моды. И все же в новогоднюю ночь улица полна, на Елисейских Полях гуляет молодежь, шампанское льется рекой, только и знаешь, что увертываться от объятий и поздравлений слегка подвыпивших и совершенно незнакомых личностей.

Совсем другое — Рождество. Семейный праздник, встреча с родственниками, о которых в иных обстоятельствах даже не стоит вспоминать. В соборе Александра Невского праздничная литургия собирает весь цвет эмигрантской знати, естественно, кроме тех, кто перебрался в свое время через Ла-Манш или же за океан. И все равно — князья и графы, их верные спутницы и дети от мала до велика, потомки камергеров, генералов, шталмейстеров двора его величества и фрейлин вдовствующей императрицы. Крепка эмигрантская семья!

Как ни упрашивала меня Марина, я даже посмотреть на крестный ход не захотел. Нет, все это не для меня. Кто я и кто они? Честно говоря, я и сам еще не разобрался. Однако стоять среди роскошно разодетой публики и глазеть по сторонам — это мне не улыбалось. Но вот что еще хочу сказать — пусть никого не удивит моя реакция на предложение Марины. В прежние времена это бы звучало дико — да можно ли себе представить, чтоб Рождество праздновали без меня! Теперь же все не то. И опустел наш дом там, на Андреевском спуске, и близких, милых моему сердцу людей жизнь разметала по белу свету, а многих уже с нами нет. А без родных — какое это Рождество?

И лишь когда Марина предложила ночь провести в «Лидо» — тут я согласился с превеликим удовольствием, поскольку уже чувствовал, что на пределе. И кстати, вот еще одна причина моего согласия — в «Лидо» должен был прийти и Поль со своей невестой. Ну, тут уж я не отстану от него.

В «Лидо» я раньше не бывал — все как-то повода не находилось. Здесь тоже роскошь, но рассчитанная на иную публику, попроще. Красочно, иногда даже элегантно, но не более того. В общем, рассчитано где-то на любителя. Ну и, конечно, на туристов. К тому же вот что еще меня смущало — танцовщицы были, как на подбор, выше меня чуть ли не на голову. Хотя о близком знакомстве с кем-нибудь из них я не помышлял, но все же чувствовал себя не вполне комфортно.

Итак, я оказался в веселой компании журналистов, художников, молодых актеров и актрис. Последние, как выяснилось, в основном знакомые Марины. Я только тут узнал, что она занималась в театральной студии. Что ж удивительного, если увлечение театром у нее в роду — достаточно вспомнить службу князя Юрия Михайловича в дирекции императорских театров и дебют будущей княгини в домашнем спектакле в Петербурге. Зов прошлого или стойкая наследственность? Да тут не разберешь. Узнав о театральных опытах Марины, я выразил желание хоть одним глазком взглянуть, но получил отказ. Увы, придется ждать, пока не завершатся репетиции. Все в общем-то понятно — после того, что между нами было, Марине не хотелось бы предстать в образе незавершенном, незаконченном, что называется, кое-как. Если бы речь шла о неопытности в любви, тут можно многое простить, поскольку есть удачная замена опыту — искренность, доверие к партнеру. В театре же надо быть профессионалом или же заниматься чем-нибудь другим.

Пожалуй, точно так же нужно относиться и к литературе. Нельзя садиться за стол лишь иногда — если есть подходящее настроение или когда в голову взбредет. Надо постоянно совершенствовать свой стиль, манеру письма, выразительные средства. Иначе может случиться так, что вот возникнет гениальная идея, некий образ, а у тебя не хватит возможностей, чтобы его реализовать. Об этом и говорили за столом — о том, чем дилетант, художник-любитель отличается от профессионала.

Несмотря на нежную любовь к Ван Гогу, в живописи я был полнейший профан. Во всяком случае, она меня никак не возбуждала. Видимо, все дело в том, что в пору моей юности верхом совершенства признавался кубизм и прочая мазня. А после на смену поиску изысканных форм пришло весьма убогое, банальнейшее содержание — оформленный в примитивную форму агитпроп. Об этом даже вспоминать не хочется. Что было в моде теперь, я еще не знал. Поэтому только слушал. Спасибо Марине, ее друзья предпочитали говорить по-русски. Ну а при необходимости Марина обеспечивала перевод.

— Лиз, ты не права. Художник должен быть свободен. И никаких запретов, никаких заповедей типа «не убий», «не навреди». Да пусть своим искусством он даже кого-нибудь убьет, зато может явиться миру нечто невиданное, невообразимое.