Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы - Валентина Талызина

У Лидии Владимировны очень интересная судьба. Она была чистая немка, а может быть, наполовину, и всю её семью ещё перед войной выслали в Томскую область, куда-то глубоко в тайгу, в какой-то совхоз. И отец, и брат, и мать, и родители там похоронены.

А Лидию Владимировну не выслали, так как она была замужем за советским военным или сотрудником милиции, с которым они жили в Харькове. И она всю жизнь знала, что где-то в Сибири существует Томская область, что у неё там родня: все братья и сестры и мать с отцом. Когда началась война, её сыну Лёне было 8 лет. А Лидия Владимировна знала немецкий язык. Как только немцы вошли в Харьков, к ней явился довольно симпатичный офицер лет сорока. Лидии Владимировне было 28 лет. Этот офицер ей сказал, что ему известно, что она знает немецкий язык, а им нужны переводчики. Он предложил ей работать у него на железной дороге. Лидия Владимировна возмутилась: «Нет, никогда!»

Она ведь хорошо помнила, что есть Томская область, и она поедет туда за милую душу, вместе с Лёней. Немец сказал ей буквально следующее: «Я знаю, что через полтора дня к вам придёт гестапо и потребуют, чтобы вы работали у них. Вы ведь понимаете, что отказываться вам не стоит, потому что у вас будут большие неприятности. Но вы скажете, что уже дали согласие работать на железной дороге. И вас оставят в покое».

Всё именно так и произошло. Пришли гестаповцы, и Лидия Владимировна сказала, что уже работает на железной дороге. Она получала паёк. Мне кажется, что у неё случился роман с этим немцем, она была очень красивая. А уже с отцом Лёнькиным отношения совершенно испортились. Этот милиционер бил её, и она его больше не любила.

Немцы пробыли в Харькове два года. И когда они стали уходить, то этот офицер ей сказал: «Беги с нами, тебе жизни здесь не будет. Ты окажешься в Томской области со своим сыном». И он нашёл ей подводу, немцы уходили быстро, бросали всё, и она на подводе гнала на запад: из Харькова через Белоруссию в Польшу. Она как-то перешла линию фронта и добралась до Польши.

Там он ей опять помог. Снова где-то нашёл подводу и сказал: «Я тебя всё равно не могу взять с собой…» Она гнала лошадь, потом села на поезд, видимо, этот немец дал денег или сопроводительное письмо. Она приехала в Германию к его знакомым, а война уже летела на Запад, советские войска находились на подступах. Родственники или знакомые немцы посоветовали Лидии Владимировне бежать дальше, во Францию. Они говорили, что Германия будет под русскими и американскими войсками, поэтому надо перебираться во Францию.

Во Франции она опять пряталась, потому что был приказ Сталина всех беженцев вернуть в Россию. Её прятали, и она, по-моему, сдала Лёню в какой-то пансион при ордене иезуитов, где он жил и учился, пока ей приходилось как-то скрываться. Она была нищая как бобик. В общем, это был полный ужас.

Позже она поступила швеёй в дом Диора. И все эти злоключения, конечно, отразились на отношениях матери и сына. Они отдалились друг от друга. Лёня вырос, повзрослел, закончил этот пансион ордена иезуитов, но дружбы между матерью и сыном не было. Он бросил ей в лицо: «Зачем ты отобрала меня у моего отца и увезла из России?» И никогда он ей не мог этого простить.

Лидия Владимировна не очень любила Элиану, она рассказала, что моя подруга не такая уж хорошая женщина, а французы – вообще ужас: жёсткие, коварные, прижимистые. Лидия Владимировна меня принимала, у неё единственная была ко мне корысть. Её братья и сестры после войны оказались в Молдавии, и она спрашивала: «Валя, вы возьмёте что-нибудь для моего брата, племянника, сестры?..» Естественно, Валя сказала, что возьмёт… Я посчитала, сколько смогу взять, она дала мне адрес, и я отправила посылку.

Когда я приехала, Элиана уже была не та маленькая, чёрненькая, с ласковыми глазами девочка. Люди меняются, и не всегда в лучшую сторону.

Как сказать? Денег не было. Это был 1979 год. Валюты тогда меняли очень мало. Весь Париж, все музеи – всё навалилось на меня. Конечно, я немного была пришибленная, уже не стопроцентно уверенная в себе девушка, как в Москве. Бывает такое ощущение в жизни, когда человек чувствует себя не в своей тарелке, вроде как на одной ноге стоит, его и тюкнуть хочется. Не избежала этого искушения и моя подруга.

Она таскала меня по всем музеям, дворцам, предместьям, она меня «начиняла», показывала. Она в меня просто впихивала французскую культуру, я всё это послушно глотала. И как только мой взгляд падал на витрины магазинов, она напряжённым голосом спрашивала: «Куда ты смотришь?» Магазины были не главное. Но я чувствовала себя забитой в этом Париже. Мне не давали покоя мысли, где я буду спать, что я буду есть. И Элиана так немножко подтюкивала меня, невольно демонстрируя своё превосходство.

Меня предупреждала Лидия Владимировна о том, что французы чувствуют своё превосходство перед людьми, которые приехали во Францию, перед эмигрантами. Я не была эмигранткой, но Элиана ко мне относилась всё-таки как к русской, которая пожаловала из-за «железного занавеса», нищая, ничего не знающая. Она мне показывала Париж, но я ощущала её раздражение. Она была очень нервная, временами просто невыносимая. Двое детей, ученики, я… В общем, это была для неё обуза.

И когда я вернулась домой, мама меня спросила: «Ну как?» Я сказала: «Мама, не очень…» – «А я это знала».

Лидия Владимировна ещё жива, ей 93 года, но, к сожалению, она потеряла разум. Элианочка, к сожалению, умерла в 1993 году.

Ростислав Янович Плятт говорил, что в каждом спектакле есть такие минуты, когда ты сам себе не принадлежишь, когда что-то с тобой происходит. Я бы сказала, что бывают мгновения, когда ты взлетаешь. Некоторые говорят, что сцена – это наркотик. Нет, это не наркотик. Некоторые говорят, что ты получаешь власть над зрителем. Нет, это не власть. Это именно взлёт. Ты взлетаешь и становишься выше.

А есть артисты, которые не знают, что это такое.

У меня был такой случай. Мама лежала в больнице, ей сделали сложную полостную операцию. Надо было выхаживать маму. А я её после операции в первую ночь оставила в палате и ушла домой. И вдруг звонок. Мама лежала вместе с другой женщиной, которая тоже была после операции, и её муж ночевал на полу возле стенки. Он мне позвонил и сказал: «А что же вы оставили маму?» Я ответила: «А что?» – «Да как что? Вы должны быть здесь. Или вы на меня её бросили?» И тогда я поселилась в палате, вместе с этим мужчиной. Я лежала возле стенки, а рядом мужчина – четыре человека спали в одной комнате.

Когда практически безвылазно находишься в больничных стенах, поневоле начинаешь узнавать, что происходит в других палатах, слышишь какие-то истории. Я помню жуткую сцену, когда одну женщину разрезали и зашили. Ей, конечно, ничего не сказали. А родственникам сообщили, что она безнадёжна. Родные пришли к ней с перевёрнутыми лицами. Я им сказала: «Вы что с такими лицами пришли? Вы должны сделать вид, что всё хорошо. Она догадается. Зачем вам это надо?» И тогда они перестроились и убрали этот траурный вид.