Абхазская повесть - Борис Соколов

Замыкающими были Обловацкий и Измаил. Старик ехал задумчиво, изредка теребя седую бороду. Сидел он на коне легко и красиво, как влитый в седло.

— Измаил! — окликнул его Сергей Яковлевич.

— Я здесь, батоно! — ответил старик, оторвавшись от своих дум.

— Вот, смотри, раньше ты был с Эмхи, знал их, его, — Обловацкий кивнул в сторону мертвого Минасяна. — Знал Косту. Ты сам рассказывал, что участвовал в нескольких диверсиях.

— Я все рассказал начальнику, когда пришел к вам. Сам пришел. Понял, что они против народа. И если придут турки или англичане, драться буду с ними. Знаю, что будет, если они придут сюда. Мне дед рассказывал…

Конь его споткнулся, Измаил дернул на себя повод.

— Вот седой, старый стал, — продолжал он, — а долго не видел где правда. Пословица говорит: дурак, и тот дорогу к воде найдет. У нас в селении люди в колхоз начали собираться, я пошел, а меня не приняли. Кто я? Кулак или князь? Дома женщины плакали, сыновья молчали, в глаза не смотрели. Я много думал и решил, пришел к вам.

— Ну, а он как же? — спросил Облавацкий, снова показав на перекинутое через седло тело Минасяна.

Старик пожал плечами и цокнул языком.

— Все в руках аллаха.

— Как он решился? — не отставал Обловацкий.

Измаил снова пожал плечами.

— Он много знал, чтобы остаться жить, — помолчав, заметил он.

— Ты тоже много знаешь, но живешь.

— Неизвестно, как мне это удастся. Один человек сказал мне: простит ли тебе аллах, не знаю, а вот Советская власть — не думаю! Но он неправду сказал.

— Я знаю этого человека?

Измаил пожал плечами.

— Это тот, кто приезжал к тебе в Ажары? Шелия? — догадался Обловацкий.

Измаил кивнул головой.

— Об этом ты говорил начальнику?

Измаил кивнул головой и оглянулся на понуро идущего Косту.

— Да, — добавил он, — хорошо тому, кто мало знает!

Когда подъезжали к селению, взошло солнце. Начинался новый день.

32

Сидевшие в приемной открыто выражали свое недовольство затянувшейся беседой председателя, всеми уважаемого Назима Эмир-оглу с находившимся у него представителем Наркомзема республики Григолом Шелия. Секретарь, немолодая сухопарая Тина Георгиевна, уже дважды пыталась напомнить своему начальнику о все увеличивающейся очереди посетителей, но каждый раз, как ошпаренная, выскакивала из кабинета. Судя по ее пунцовому лицу с дрожащим пенсне на длинном мужском носу, всегда корректный Эмир-оглу на этот раз был не особенно вежлив с секретаршей. Приход Шелия, раньше никогда здесь не бывавшего, нарушил обычную деловую обстановку. Тина Георгиевна умирала от любопытства, но подслушать что-либо ей так и не удалось. А разговор в кабинете был, несомненно, интересен.

— Зачем ты сюда явился, я же запретил тебе это! — увидев Шелия, невольно спросил Эмир-оглу.

— Мне только что звонил Платон. Убит Минасян!

Шелия, не обращая внимания на раздражения Эмир-оглу, быстро подошел к широкому, во всю стену, столу и тяжело опустился в большое кожаное кресло.

— Ну и что же? — бросил Назим. — И из-за этого ты пришел сюда?

— Подожди, дай сказать. Они устроили на Красном мосту засаду и захватили Косту.

Эмир-оглу вскочил.

— Как это случилось? Ну что ты молчишь? — его широкое, полное, с крупными рябинками лицо покрылось красными пятнами. Большие навыкате глаза, всегда наглые, сейчас испуганно смотрели на Шелия.

— Я думаю, что и смерть Минасяна и захват Косты — случайность, хотя Платон предупредил меня, что Чиверадзе после ранения Дробышева активизировал работу своей группы, — неуверенно успокоил его Шелия.

— Собаки! Не догадались добить его, этого Дробышева, — перебил Эмир-оглу.

— Ты же знаешь, мы пытались, но эта лиса Чиверадзе предупредил нас.

— В каком состоянии он сейчас? Мне передавали, что он без сознания.

— Видимо, да, потому что к нему никого не пускают.

— Датико говорил, что ехал из Москвы в одном купе с его женой. Что же, и она ничего не знает? — удивился Эмир-оглу.

— Она несколько раз была в госпитале и у Чиверадзе, но ее тоже не пускают к нему. Охраняют его крепко. По ночам в саду стоят чекисты.

— Стоят, стоят! — передразнил Эмир-оглу. — Неужели нельзя положить ему что-нибудь в передачу? Организаторы! — зло буркнул он.

— И это делали. Сам Платон носил.

— Почему же он живет?

Шелия пожал плечами.

— Передай Датико, пусть он уделит больше внимания этой женщине, она может быть нам полезна.

— Хорошо, — кивнул головой Шелия. — Что ты думаешь о Дзиапш-ипа, не проболтается он?

— А что он знает? — возразил Эмир-оглу. — Да и трус. Его хвост плотно увяз у меньшевиков. Сейчас он дрожит за свою семью. С ним тоже надо кончать. Когда его освободят, пусть поживет немного дома и успокоится, а через несколько дней пошли к нему Шелегия. Кстати, как его здоровье?

Шелия неопределенно пожал плечами.

— Но осторожно! — продолжал Эмир-оглу. Проверь у Платона. Если Дзиапш-ипа им наболтал, тогда ликвидируйте его сразу! — тоном приказания жестко произнес он.

— Слушай, Назим, — вполголоса спросил Шелия, — когда все это кончится? Временами мне становиться страшно. Мне кажется, что мы ходим по краю пропасти. Каждую минуту я жду встречи с чекистами и знаю, что это будет моя последняя встреча. — Он зябко повел плечами. — Неужели ты не чувствуешь опасности?

— Ты ее почувствовал только сейчас? Мы все эти годы ходим по краю. Да, по краю, — подчеркнул Эмир-оглу. — Но разве игра не стоит свеч? Когда мы захватим власть, я напомню тебе этот разговор, и мы посмеемся над твоей слабостью.

— Ты ничего не видишь и ничего не понимаешь! — махнув рукой, перебил его Шелия. — На моих глазах меняются люди, меняются обычаи. Помнишь, я зимой ходил к перевалу? В Ажарах я зашел к Измаилу. И не узнал его! Увидев меня, он перепугался, точно я прокаженный, замахал руками и потребовал, чтобы я скорее оставил его дом! Он, видишь ли, хочет вступить в ТОЗ[9] и боится, что односельчане не примут его за связь с бандитами. Он так и сказал. Выходит, что мы с тобой бандиты!

— Ничего! Мы ему это скоро припомним!

— Я ему так и сказал, чтобы он не забыл о своем прошлом убийцы и контрабандиста. А он ответил, что аллах и люди его простили.

— Что аллах? Простит ли Советская власть?

— Я ушел от него, — продолжал Шелия, — и всю дорогу думал, что если такие, как Измаил, отходят от нас, то мы скоро останемся одни.

— Пусть тебя это не пугает — одни отходят, другие приходят. Ты прав в одном: время работает на них, но теперь уже недолго ждать. Им не удастся подчинить себе наш народ!

— А ты считаешь себя грузином или абхазцем? — криво усмехнулся Шелия.

— Дурак! Мы мусульмане и боремся за чистоту нашей религии. Мы не хотим, чтобы эти собаки диктовали нам свои законы.

— Пусть их диктуют нам англичане, верно? — съязвил Шелия.

— Что ж, из многих зол выбирают меньшее. С ними мы скорее договоримся, да и платят они неплохо. Но мне не нравятся твои разговоры.

— Они мне самому не нравятся. Что ж поделаешь, когда такие мысли лезут в голову. Но ты не беспокойся, я не уйду к большевикам, мы с тобой пойдем до конца, — перехватив испуганный взгляд своего сообщника, торопливо добавил Шелия. — Да и не примут они таких, как я.

В дверь снова постучали. Увидев просунувшуюся голову Тины Георгиевны, Эмир-оглу замахал на нее рукой, и она снова скрылась.

— Давай заканчивать этот разговор. Запомни, что тебе необходимо проверить через Платона, как им удалось ликвидировать Минасяна, что говорил на допросе Дзиапш-ипа, и как ведет себя Коста. Интересно, что они у него взяли. Хотя… — он беспечно махнул рукой, — что он может им рассказать? Вот если бы Платону удалось влезть к ним в доверие, тогда бы мы действительно знали все. Ну, ничего! Потерпи немного, это лето будет последним, а там мы будем хозяевами! И самое главное — сюда не ходи!

33

В середине мая Дмитренко по поручению Чиверадзе выехал в селение Михайловка, лежавшее у слияния двух небольших горных рек, километрах в двенадцати от Сухума. Вечером на дороге, проходившей вдоль реки, он встретился с нужным человеком. Они сошли с дороги, и, пробравшись через густой орешник, сели на старый, поваленый бурей дуб.

Дмитренко хотел достать портсигар, хотел вынуть спички, но человек предупредил его. Шатающийся, неяркий огонек, прикрытый рукой от ветра и любопытных взглядов, осветил его морщинистый лоб и большую седоватую бороду. Резкие, прямые, как вырубленные, черты делали его лицо строгим и даже жестким. Зная, что собеседник не курит, Дмитренко прикурил и задул огонек.

— Что нового? — спросил он, затянувшись.

— Люди говорят, что Федор совсем плохой? — полувопросительно сказал человек и почему-то вздохнул.