Обагренная Русь - Эдуард Зорин

— Будя реветь-то, — дернул его за рукав Прокоп, — кажись, хозяин объявился…

И верно: из ворот выскочил могучего сложения челядин в овчинном полушубке — морда красная, в ручище здоровенная палка.

Заорал он, кинулся к чадам — тем только дай бог ноги. Челядин толст был и грузен, а они увертливы, но все равно с трудом ушли.

У самого монастыря с трудом перевели дух.

— Да, наломал бы он нам бока, — сказал Прокоп с улыбкой. — Шибко осерчал за пса.

— А тебе-то почто было бить животину? — не стерпел, огрызнулся Егорка. Крутящаяся на снегу борзая с окровавленной мордой так и стояла у него перед глазами.

— Эко жалостливый ты какой, — хохотнул Прокоп и шлепнул Егорку по спине. — Холопа да смерда, чай, тоже бьют, а никто не вступится. Нынче Лука по мне прошелся березовым прутиком — ты слезы не уронил, смеялся небось со всеми…

— Дык за дело тебя Лука-то, — пробормотал Егорка.

— За како тако дело, а? — вскрикнул Прокоп и схватил Егорку за грудки. — За како дело?..

Поперхнулся Егорка, побелел, слова застряли у него в горле.

— Вот стукну тебя — это за дело, — тряхнул его Прокоп, да так, что у чада лязгнули зубы. — Куды судить-рядить меня взялся? Животину ему жаль, а человека ни за что ни про что наказуют, так человека ему не жаль.

Повернул он к себе Егорку спиной, поддал коленкой под мягкое место — покатился малец в сугроб, воткнулся головою в снег по самые плечи, задрыгал ногами.

Подбоченясь, хохотал Прокоп:

— Гляди-ко, крест кладет по-писаному. Ай да Егорка! А и то: с поклону голова не заболит. Выползай покуда — в монастыре ишшо свидимся.

И пустился наутек, потому как заметил приближающегося от ворот детинца Луку.

— Батюшки, — сказал, подходя к торчащему в сугробе Егорке, дьякон, — уж не Прокоповы ли что забавы? Как шел я, кажись, его издалека видел.

Вытянул Егорка голову из снега — поморгал, с удивлением уставился на Луку.

— Кто же это тебя, малец, так ловко пристроил? — покачал головой Лука.

Да не таков был Егорка, чтобы товарищей своих выдавать, отвечал смиренно и со смущением:

— Поскользнулся я, вот и угодил в сугроб…

Ясное дело, не поверил ему Лука, но пытать мальца не стал — пожалел его:

— Хошь, пойдем ко мне, нынче Соломонида пирогов испекла?

— Ну, — вытряхивая снег из ушей, обрадовался Егорка. Непривычно ласковый дьякон насторожил его, однако и расплывшаяся было по лицу улыбка мигом растаяла. — А не врешь?

— Я завсегда правду говорю, — нахмурился Лука. — Дьяконица-то моя тебя заутре поминала.

Пошли к Луке. Сбив с обуви снег на порожке, вошли в избу. Егорка снял шапку, перекрестился на образа, сказал степенно, как взрослый:

— Здрава будь, тетка Соломонида.

— А, Егорка к нам в гости, — отходя от печи с железным противнем в руках, ласково отвечала дьяконица. — Давно не захаживал, раздевайся, садись к столу.

От противня, от распластанного на нем румяного пирога исходил ароматный запах грибов.

Чинно сели на лавки, Лука разрезал пирог, кашлянул и загадочно поглядел на жену.

— Чего тебе? — проворчала Соломонида.

— Медку бы нито…

— Ишшо чего, мальца-то спаивать.

— Мальцу квасу подай.

Соломонида поворчала, но перечить мужу не решилась — только и всего, что, выходя, громко хлопнула дверью. Лука ухмыльнулся. Скоро жена вернулась с двумя жбанами: в одном был мед, в другом — квас.

Никогда прежде не видел Егорка подвыпившего дьякона. И вот, сидя напротив него, дивился безмерно.

На глазах преображался Лука. После первой чары стал он смурным и безулыбчивым, после второй и третьей взялся попрекать Соломониду: и пироги не допеклись, и мед горьковат, и в избе не прибрано, а когда в жбане меду оставалось на донышке, вдруг встал из-за стола, приосанился и запел — да так, что хоть уши затыкай: громче не певал он и в соборе.

Но что больше всего испугало и удивило Егорку — песни Луки, те самые бесовские и богомерзкие песни, которые еще совсем недавно сам дьякон подвергал поруганию.

Со страхом глядел Егорка в широко разевающийся рот Луки: и где это только, в какой неводомой пучине, рождается нечеловеческий, грому подобный рык?!

Замахала руками Соломонида, кинулась прочь из избы, а у Егорки поползли по спине мурашки. Боясь шелохнуться, сидел он, скособочившись, на лавке и, словно завороженный, глядел на Луку.

Глаза дьякона помутнели, на шее вздулись жилы, хилое тело его напрягалось и дрожало. Казалось, тесно Луке в его тщедушной оболочке; казалось, еще немного — и голос разорвет ее и ринется, освобожденный, и не выдержат трухлявые стены избы, и все рассыплется в прах…

Вбежала в избу Соломонида, заверещала, вцепилась дьякону в плечи — и оборвался голос.

— Аль ошалел, оглашенный! — кричала вне себя дьяконица. — Сызнова за старое — выдь-ко, погляди: собрал народ возле плетня всем на посрамление!..

И снова, еще пуще прежнего, испугал Егорку внезапно преобразившийся лик Луки: жилы на его шее опали, с глаз словно сдернули пелену — стали они ясными и злыми.

Оттолкнул от себя дьякон Соломониду, как был, в одной рубахе и холодных штанах, ринулся за дверь — с улицы донеслась брань и истошные крики.

Дьяконица сунула Егорке шапку в руки:

— Беги, беги, милый, нынче нам не до тебя!

Следом за ним вывалилась во двор, где метался на снегу, как подраненный зверь, Лука.

— Сопель! Сопель! — неслось со всех сторон. На плетне висли ребятишки.

Егорка юркнул за их спины и последнее, что увидел он, был дьякон, бегущий к плетню с вывороченным колом в поднятых над головой руках…

Возвратившись на монастырский двор, долго не мог прийти в себя Егорка. Может, оттого и спал он плохо, может, оттого и слышал, как заскрипела под Прокопом лежанка.

Приоткрыл малец глаза, вгляделся в темноту — длинная фигура Прокопа неслышно скользнула к двери. Скрипнули державцы, дверь приоткрылась и хлопнула.

Егорка соскочил на пол, сунул ноги в лапти, наскоро накинул кожушок, вышел следом.

За дверью было морозно и ветрено. В ясном небе стояла полная луна — двор был облит ее голубым сиянием, снег колюче искрился, резкие тени пересекали разгребенные монахами дорожки.

С часто бьющимся сердцем Егорка прижался к осыпанным изморозью сосновым кряжам стены. Прокоп был где-то рядом. Мальцу казалось, что он даже слышит его дыхание.

Что-то звякнуло невдалеке, потом — скрип-скрип — донеслись осторожные шаги. Собравшись с духом, Егорка выглянул из-за стены: Прокоп был уже в другом конце двора. «Куда это он? — удивился малец. — Уж не к келарю ли в гости повадился?» Знал он: в том углу, под трапезной, были монастырские кладовые.

Еще сильнее разобрало Егорку любопытство. Едва только скрылся Прокоп под всходом в трапезную, про скочил и он через облитый светом двор, присев на корточки, спрятался за сугробом.

Прокоп, видно, услышал его шаги: взлохмаченная голова его высунулась из-под всхода, повертелась в разные стороны и снова исчезла. Егорка вздохнул с облегчением.

Теперь ему не было страшно, теперь он догадался, куда ходит по ночам Прокоп: отыскал он щелку в кладовых, вот и грызет под сукманицей краденое, а все не в коня корм — иначе с чего бы отбирать ему каждое утро то у Егорки, то у других чад половину налитого им в миски сочива?

Стал Егорка подбираться ко всходу: уж больно хотелось ему хоть одним глазком глянуть, как это ухитряется Прокоп отмыкать навешенный на дверь кладовой тяжеленный замок…

Эх, Егорка, Егорка, невезучий ты человек! Прокоп сколь уж дней пасется на запретных хлебах, а ты и двух шагов не сделал, ты и под всход-то не успел свернуть, только руку протянул к перильцам, как схватили тебя сзади в крепкие объятия.

— Держи! Попался хититель! — завопил истошным голосом келарь.

И как только подкрался он по скрипкому снегу, как только не услышал его малец, — должно, задумался, да что с того: не вырваться ему от келаря, хватка у монаха крепкая.

Стал Егорка, всхлипывая, просить:

— Не губи, отпусти меня, дяденька, не виноват я ни в чем.

Но не смягчить ему сердца келаря: давно примечал тот, что повадился блудливый кот на его припасы, только вот выследить не мог.

А кот оказался чадом Луки, и, поймав его, порадовался келарь: не любил он дьякона и, ежели бы не игумен Симон, ни за что не стал бы кормить будущих распевщиков в своей трапезной: смущали они чернецов суетностью своею и шумом. А келарь был человеком строгих правил.

На шум сбежались во двор заспанные монахи, таращились на Егорку, укоризненно покачивали головами. Келарь, захлебываясь от восторга, рассказывал, как словил его у всхода.

Появился игумен в наброшенной на плечи шерстяной монатье. Спросил мальца:

— Как звать тебя?

— Егорка.