Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

— Так и быть! — воскликнул Анджело, — Только ради дружбы! Люблю услужить человеку. Решено — я не еду! Можете брать его.

— Маленький он больно, — лукаво заметил лейтенант.

— Хоть и маленький, а на последней комиссии меня признали годным. А в армии я не служил как единственный сын у матери-вдовы. — Микеле вынул из внутреннего кармана рубашки свое свидетельство.

— Ну, да ладно, — сдался лейтенант и вписал имя Микеле.

На площади они встретили Винченцо Шаррито и еще кое-кого из отъезжавших; те стояли и о чем-то разговаривали.

Микеле был рад, что и он как другие и теперь наравне со всеми должен думать об отправке.

— Вот, скажем, мадонна, — говорил Винченцо Шаррито. — В Испании их, говорят, видимо-невидимо, все на вид разные, а ведь мадонна для всех едина, как един Христос. И если, скажем, где-то в Испании сожгут распятие, должно сгореть и то самое, что у нас в часовне Спасителя. И как един Христос — един король — неважно, что один правит в Испании, другой в Италии, а третий — в Америке. Людей много, но все они одно — король! И убить одного — это все равно, что покуситься на всех разом.

— Да никакого короля в Америке нет, дурила! — вставил Анджело.

— Ну, а какой-нибудь человек, который там правит всем, и еще прорва народа, который ему помогает править; и потом те, которые трудятся и почитают его, — это, по-твоему, есть?

— Конечно.

— Значит, есть король.

Микеле вдруг рассмеялся, но, испугавшись строгого взгляда Шаррито, тут же умолк.

— И вообще не болтайте чепухи, — не унимался Анджело. — Теперь короля и в Испании нет.

— А мы гуда неспроста едем; мы им своего посадим, и от Испании одно название останется.

Анджело не ответил. То, что он услышал, походило на правду, хотя лейтенант ему об этом ни слова не говорил. Этот хитрюга знал, о чем можно и о чем нельзя говорить. Сапожник почувствовал себя уязвленным оттого, что ему нечего ответить. Но это длилось недолго.

Он тут же нашелся и заговорил с присущим ему апломбом:

— А вы что думаете: как отчалите, так сразу же прямым ходом в Испанию? Ну и дурачье, прости господи! По-вашему, наверху простаки сидят, так прямо и скажут: «Мы посылаем наших солдат сражаться в Испанию»? Как бы не так! «Грузитесь на корабль, курс — дальние моря», — вот что они скажут, а там поди гадай, куда и зачем — морей на свете много! А как-нибудь ночью дают команду по радио, корабль поворачивает к Испании, ночью вас высаживают. И вот перед испанцами — люди в черных рубашках. Кто такие, откуда взялись? А почем знать? Из-под земли выросли, как грибы! Никто их вроде не посылал, а они вдруг здесь и наводят страху на всех!

— Кто тебе это сказал? — спрашивают все в один голос.

— Сам знаю, — резко отвечает Анджело. — И, только вернувшись, можно будет сказать, где были.

— А если кто не вернется? — заметил Винченцо Шаррито.

— Другие скажут; кто вернется, тот и расскажет…

Странно как-то — снова шагать по знакомым дорогам, вдыхать родной воздух, оставив где-то далеко-далеко, за тридевять земель отсюда, часть своего тела.

Микеле ампутировали руку по самое плечо; правый рукав его солдатской куртки пуст и болтается где-то на дне кармана, будто шаря в нем. При его маленьком, щуплом теле рука, должно быть, весила немало, раз теперь походка у него так изменилась, стала смешной и неуклюжей, словно уцелевшая рука перевешивает все тело на одну сторону.

Микеле идет быстрым шагом; в его лице, прежде по-детски безмятежном, есть сейчас что-то взволнованное и тревожное. Голова его запрокинута, он смотрит вперед беспокойным взглядом, в котором уже нет прежней кроткой застенчивости.

Он выбирает пути покороче; стоит ясный октябрьский полдень, в воздухе тишина и свежесть. Кусты ежевики еще усыпаны багрянцем ягод, а на виноградных лозах, что идут рядами по краям уже перепаханных полей, — повсюду видны неснятые гроздья. Микеле идет по землям Касакаленды, и здесь его никто не знает.

— Добрый вечер, — говорит он людям с мотыгами в руках; пахарю за плугом; встречным женщинам — одни едут на ослах и, сидя между вязанок хвороста, перебирают спицами; другие идут, неся на голове люльку, а в ней — облепленного мухами младенца.

Вокруг Микеле — необъятное море теплого воздуха, в который он врезаете» как-то неестественно косо, боком. Но воздух так легок и душист, а дорога так хорошо ему знакома, что Микеле спокойно может отдаться своим мыслям.

Теперь ему ничто не мешает разобраться в них; впервые за долгие месяцы он имеет возможность воскресить в памяти одно за другим все события и понять, как все это случилось. Будь у него сейчас с кем поговорить, он рассказал бы о себе все по порядку, и, может, ему удалось бы тогда убедить себя в том, что все в жизни имеет свой смысл, надо лишь уметь его отыскать.

Он доходит до того места, с которого уже виднеется Гвардиальфьера, его деревня, откуда он ушел два с лишним года назад.

Пеппе Скала, Винченцо Шаррито и еще двое, что были вместе с ним, обернулись тогда, чтобы в последний раз поглядеть на родные места. Пеппе Скала был весельчак и балагур и все подшучивал над их женами, которые пришли проводить их. Мать Антонио Карузо кричала сыну вслед:

— Не забудь о своих сестрах; Ирэне купи юбку, Франческе — серьги, и башмаки — Мануэле.

А Пеппе Скала смеялся:

— Небось думает, мы в Пулью косить собрались.

Пеппе Скала был одним из тех, кто уже никогда не вернется; и теперь ему, Микеле Антоначчи, выпадало на долю рассказать о Пеппе Скала…

В одну из августовских ночей они высадились в Валенсии и небольшими отрядами пересекли лежавший во тьме город; потом все вместе погрузились на машины и ехали всю ночь. В первый день они остановились в придорожной деревне и отоспались, заняв пустой, покинутый жителями дом.

Утром они поели мясных консервов с галетами — все, что у них было. А вечером Пеппе Скала увязался с группой барийцев[10] и вскоре притащил красного вина и несколько еще трепыхавшихся куриц. Они съели кур, выпили все вино и здорово захмелели.

В пять утра они еще спали как убитые; ротный командир, крича и дико ругаясь, поднял их ударами хлыста на ноги, и они двинулись дальше. На щеке у Пеппе Скала темнел здоровенный кровоподтек; спросонья и от выпитого вина глаза у него были красные; он смотрел на лейтенанта злым, помутневшим от ярости взглядом. Казалось — он сейчас убьет его.

Вечером того же дня они попали в засаду и долго отбивались гранатами и ружейным огнем; потом прилетел аэроплан и, обстреляв нападавших пулеметными очередями с бреющего полета, быстро рассеял их.

Пеппе Скала побросал все свои гранаты, схватился в рукопашную с каким-то целившимся в него противником и заколол его кинжалом.

После этого случая он немного отошел и ночь проспал, точно малое дитя.

А когда лейтенант сказал ему: «Молодец, Скала», — у Пеппе и вовсе пропала охота убивать его.

Зимой он его не видел; весь ноябрь и декабрь они почти не меняли позиций; жили, окопавшись, в топких, полных грязи ходах сообщения или в пустых, покинутых домах. Время от времени сидевшие в окопах, словно играя, перекидывались гранатами, а иногда — пачками сигарет или буханками хлеба.

А однажды вечером из противоположного окопа Микеле услышал голос, который пел:

…В Милане есть красавица девчонка,По имени зовется Анджолина…

— Как, разве там есть итальянцы? — изумился Микеле.

— Есть, — ответил лейтенант.

— А что они делают?

— Дерьмо.

А голос, который пел, был таким нежным, берущим за душу, что Микеле хотелось плакать! Теперь он по целым дням только и делал, что, выставив наружу дуло ружья, метился в низкобегущие облака или клочья тумана.

Не проходило ночи, чтобы с той стороны кто-нибудь не звал:

— Muchacho, — и бросал гранату, а когда утихал шум взрыва, дико хохотал и орал во всю глотку: — Caraja de mierda!

Иной раз кто-нибудь еще говорил:

— Все мы, угнетенные, братья; переходите на нашу сторону.

А вечерами все тот же голос пел милую итальянскую песню, и слышались нежные звуки аккордеона.

Микеле глядел на сползающую с гор пелену сырого тумана, и ему чудился запах родных трав; он заболевал тоской по дому. Никого из своих он больше не видел; их часть растянулась по фронту километров на сто. Он уже знал, что Винченцо Шаррито убит и похоронен в какой-то деревеньке, километрах в десяти от их позиций…

Уже весной, отправившись однажды ранним утром в разведку, Микеле вместе с четырьмя товарищами захватил трех пленных, назад возвращались ползком: было уже довольно светло, и их могли заметить; земля пахла молодой гранкой и молоком, на камнях, прозрачные, как детские слезы, блестели капли росы.

Один из пленных, тот, что полз впереди Микеле, вдруг резко повернулся и попытался бежать. Микеле подумал, что тот хотел нанести ему удар по голове, и палец его сам собой нажал на курок. Пленный схватился за живот, откинулся, рухнул навзничь, широко раскинув руки, и в остекленелых глазах его отразился свет наступившего утра.