Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Долго после этого ходила она злая, ни с кем не разговаривая; по ночам в ее спящей голове бешено мчались мотоциклы, и, напуганные их грохотом, покойники уже перестали навещать ее.

Едва она стала успокаиваться (дело было зимой, снежным, морозным днем, когда Мартина сиротливо сидела у огня), за дверью послышался неясный шум голосов; потом раздался стук, дверь толкнули, и в ее каморку один за другим вошло человек десять. Среди них были староста, сержант, секретарь секции, врач, донна Саверия и донна Матильда.

Мартину едва удар не хватил; она испугалась, что посещение это связано с тем ужасным днем, когда она собирала оливки. Но тут донна Матильда, супруга земского врача, вдруг очень мило и вежливо сказала:

— Мартина, мы собираем золото для родины.

Мартина поднялась, смущенно и почтительно поклонилась и, оглядев свои жалкие пустые стены, широко развела руками, как бы говоря: все мое богатство перед вами.

— Пойми, Мартина, — повторила донна Матильда, приложив руку к сердцу, — мы отдаем свое золото родине, которая нуждается в нем для построения империи. Мы все знаем, Мартина, что ты не богата, но ведь родина — все равно что господь бог; а он всегда смотрит лишь на то, с любовью ли принесен дар, и, подобно господу богу, родина особенно щедро воздаст тому, кто жертвует ей от малого. Родина создает империю для бедных. Она хочет дать землю тем, кто ее не имеет. Мы, насколько тебе известно, в ней не нуждаемся, однако ты сама видишь…

— Тут дело совсем как с верой, — поклонившись, пояснил священник, — Меньше всего возносят молитв как раз те грешники, которым надлежало бы молиться больше всех. Но господь бог всегда готов простить их. К сожалению, об этом не всегда помнят…

— Вот-вот, — подхватил староста. — Мы обошли почти всю деревню, и, — странное дело, — наименее сговорчивы именно те, кому завоевание империи и принесет как раз наибольшую выгоду!

Мартина все никак не могла взять в толк, чего от нее хотят; она смущенно и вежливо улыбалась, хотя где-то внутри ее по-прежнему бился страх.

— Родине нужно дать золото, Мартина, — вновь заговорила донна Матильда. — Вот, смотри, — и, сняв перчатки, показала ей свои руки, — мы все уже отдали свои обручальные кольца. Джилани, покажите, — обратилась она к одному из сопровождавших, державшему под рукой кожаный кошель.

Человек открыл кошель, и перед беспокойным взором Мартины появилась сверкающая кучка золотых обломков и колец.

— Вот, все наши женщины уже отдали свои обручальные кольца, — продолжала донна Матильда и для пущей убедительности еще раз поднесла к глазам Мартины свои белые, холеные, пахнувшие ландышем руки.

Тут Мартина поняла, что ей следует снять кольцо, снять его со своих заскорузлых рук в присутствии всех этих людей, неотрывно смотревших ей на руки; и она спрятала их за спину и, бормоча: «Сейчас-сейчас», — пыталась стянуть с узловатого безымянного пальца свой дешевенький, грубой обработки, сердоликовый перстень, вся изогнувшись, делая реверансы и подергивая своими худыми плечами, словно в танце.

Наконец она сдернула перстень и с какой-то поспешностью сунула его в протянутую руку донны Матильды. А та, улыбнувшись старосте, умильно произнесла:

— Ну, вот и чудесно, Мартина.

Потом все удалились, с топаньем и шарканьем выходя в снег, смеясь и о чем-то весело болтая.

А Мартина, снова присев к огню, с грустью глядела на свой палец, добрых тридцать лет носивший обручальное кольцо. На нем виднелась белая отметина — последний кусочек молодого тела на его загрубелой от непогод коже. Мартине вспомнился Паскуале Мастродинардо, ее покойный супруг, двадцать лет назад утонувший во Фьяте при Катиккио[11] и, мысленно обратившись к нему, сокрушенно раскачиваясь взад и вперед и ударяя себя по коленям, она воскликнула:

— Тридцать лет, Паскуале, я носила твой сердолик… и одному богу известно, как не хотела я расставаться с ним! Да что поделать, Паскуале, — родина явилась!

С того дня в деревне стало шумно: местная знать, напялив черные рубахи и собрав вокруг себя ремесленный люд — портных, сапожников, цирюльников, марширует с развернутыми знаменами по улочкам, горланя вовсю; и не поймешь — то ли они веселятся, то ли чем-то недовольны.

Крестьяне смотрят на них с порога, а ребятишкам — забава, и они кричат, подражая демонстрантам; одной Мартине не до них, в сердце ее теснятся невеселые мысли.

Некоторые из тех, кто был на войне, уже вернулись; двое таких живут в переулке по соседству с Мартининым. До армии оба были портными, а теперь они чиновники — судебные исполнители — и занимаются описью имущества у тех, кто неисправно платит налоги.

А когда в деревню приезжают на мотоцикле гости в военной форме, не кто иной, как они водят их по крестьянским домам, и все им надо знать: есть ли у тебя зерно, есть ли масло, — видать, у правительства нужда в них приспела.

Одного из них зовут Пьетро Станга, другого — Луиджи Праццели; оба парни проворные, веселые, всегда сыплют шутками и всяческими новостями; а когда зайдут в крестьянский дом — с пустыми руками ни за что не уйдут. Крестьяне их уважают, и есть за что: им ведь все начальство знакомо, каждый день в городской управе бывают, все новости знают и никогда не откажут тебе в добром совете, а случится кому мудреный документ выправить — так и напишут сами. Пьетро Станга недаром говорит — не будь его, давно бы всем их крестьянам на каторге мыкаться.

— Ты старые порядки забудь! — говорит Пьетро. — Пришел указ налог платить — плати! Указ на зерно — давай зерно! На масло — вынь да положь! Да чтобы все было в срок, без задержки! Иначе — что? Приедут на мотоциклах солдаты и оберут тебя как липку! А ежели ты, скажем, дашь, да не в полной мере — пеняй на себя: приедут на дом — все начисто отберут!

Пьетро Станга смеется, человек он веселый и любит подшутить над Мартиной, постращать ее дурными вестями, которые выдумывает не сходя с места.

Да только Мартина не смеется, ее добродушным видом не возьмешь; она знает, что Станга и Праццели не прочь поживиться за счет бедняков, вот они и бродят с утра до вечера по домам, точно монахи-попрошайки, и морочат людям голову своей болтовней. Языком молоть — не поле полоть, рук не натрудишь.

Мартина отвечает на их шутки едко, с насмешкой; оба делают вид, будто это их забавляет, хоть и чувствуют за словами старой женщины откровенную неприязнь.

Перепалки разгораются, по обыкновению, под вечер у кого-нибудь в доме или у порога, на завалинке; крестьяне тоже не прочь подзадорить Мартину выдумками Пьетро и Луиджи, а после со смехом передавать друг другу ее потешные ответы.

В последние годы мотоциклы стали наведываться все чаще; а господь бог, как на грех, вот уж вторую весну не посылает на их иссохшие поля ни единой капельки; чахлые всходы получали водицу лишь в конце мая, и земля, не ко времени напитавшись от нежданной щедрости неба, давала раздолье сорнякам, а колосья рождались сухие и тонкие, точно былинки.

Люди все ждали, чтобы скудный урожай дозрел, и жили, добирая по горсточкам последнее зерно со дна своих опустевших рундуков.

Земля высыхала, медленно отдавая накопленную влагу, и подернутое дымкой июньское небо висело низко, точно в октябре. Поля лежали в безмолвии, и если в те дни в деревню ехал мотоцикл, спускавшийся на проселок от моста Гравеллина, треск его разрывал сонную тишь давно наступившего утра. Остаток зерна люди собрали в мешки и готовы были в любую минуту унести их подальше, опасаясь, что слова Пьетро окажутся правдой и в один прекрасный день солдаты нагрянут к ним в дом.

У Мартины тоже был небольшой мешочек муки, и она держала его возле кровати. Просыпаясь по ночам, она тянулась к нему рукой, проверяя, все ли он на месте, и, затаив дыхание, прислушивалась, не раздастся ли в ночной тиши тот устрашающий звук — треск мотора.

Однажды ночью в ее дверь кто-то постучал и торопливым задыхающимся голосом прокричал:

— Мотоциклы!

Мартина вскочила с постели; мигом оделась, зажгла лампу, вскинула мешок на спину и выскочила на улицу; сквозь мрак, едва разбавленный слабым светом молодого месяца, она увидела, что все уже были в сборе; соседские ослики стояли навьюченные зерном и овощами.

Люди держались молча, окликая друг друга легким посвистом; чтобы заглушить стук копыт, ноги у животных были обмотаны тряпками. Один из соседей освободил Мартину от ноши, погрузив ее мешок на своего осла. Потом сказал:

— Они будут завтра утром чуть свет. Так Пьетро сказал; мы свезем все на хутор… Только без шума… скинь башмаки… мы все босиком…

И они направились вдоль по переулку, который вел к Торретте; у главных ворот они повстречались с другими; все ослики и мулы были навьючены и с тряпками на ногах. Стук копыт едва слышался; казалось, будто это топчется по соломе запертая в стойлах скотина.