Избранное - Эрнст Сафонов

Подписи нет, лишь две буквочки: «Т. Г.» — инициалы, а деревня и район указаны; в Русской же три десятка изб, из девчат только она, Татьянка, с десятилеткой… Какие уж тут «инициалы»!

И редакция откликается — шрифтом пожирнее, в рамку взятым:

«Хозяйство частника и общественно полезный труд. Вот проблема, которую поднимает письмо. Не стоит ли разобраться, что способствует пережитку собственничества приспосабливаться к нашим современным условиям? Отец девушки, само собой, не родился стяжателем. Что же толкнуло его на путь легкой наживы? Девушка ждет помощи. ЕЙ НЕОБХОДИМО НАШЕ УЧАСТИЕ, НАШ КОЛЛЕКТИВНЫЙ СОВЕТ. Давайте подумаем вместе…»

У излучины, на быстрине, тягуче кричит теплоход. По басовитому гудку можно определить: «Новгород». А леспромхозовская баржа отчалила.

Из своей комнаты вышел Потапыч, выходит и Глеб — вместе спускаются вниз. Под грузным телом Потапыча деревянная лестница расстроенно скрипит, он почесывает в распахнутом вороте лохматую грудь, спрашивает:

— Никак идет?

— Идет.

После, когда «Новгород» пришвартовывается, Потапыч и Глеб таскают с него ящики с пивом, консервами, а щеголеватый чернобородый капитан, высунувшись из белоснежной рубки, предлагает им в обмен на пиво «приличной годности» нейлоновый трос.

— В воде не мокнет, — неуверенно торгуется капитан. — Ну не пять бутылок — три. Законно, а?

Потапыч, шевеля толстыми губами, пересчитывает полученные ящики: груз для него, он, как и Глеб, тоже здесь самостоятельная фигура — заведует при дебаркадере буфетом.

Теплоход, зло гукнув, бежит дальше, оставляя за собой лучистую дорожку.

Они смотрят, как режет «Новгород» застывшую водную гладь, смотрят на спускавшихся с косогора женщин в лопушистых платочках, на светлый от прозрачных солнечных лучей сосновый бор, и Потапыч со вздохом говорит:

— Красота. — И добавляет: — Дай газетку-то. Про Фрола.

На дебаркадере народ, как заведенный, толчется целый день. И ночь прихватывают. Тут на катера и с катеров; в буфет снуют — посидеть с дружками за граненым; и просто мужики из деревни собираются — для словесного роздыха после леспромхозной, колхозной или домашней работы. А бабам — тем и вовсе Потапыч за любезного благодетеля: продукты у него виднее, разносортнее, чем в деревенской лавке.

Приезжают к очередному рейсу из отдаленных мест — на подводах, газиках и грузовиках; приезжают утром за почтой на три сельсовета, которую в брезентовых мешках доставляют из города первым катером.

Много знакомых по округе у Глеба и Потапыча, особенно у последнего.

Вот, направляясь в районный центр, за буфетным столиком делает передышку некто маленький ростом, но важный с виду: при галстуке и фетровой шляпе, несмотря на жару, и с разбухшим кожаным портфелем. Он сосредоточенно рассматривает пузырьки в кружке пива, слушает, собрав складки на лбу, о чем толкует ему Потапыч, подсевший подле с влажной тряпкой на сгибе руки.

«Так можно располагать, Кузьма Ларионыч? Иль какой ответ мне дадите?..»

«У меня правило: своих не обижай!.. А мы иль не свои?»

Отходит от него Потапыч, довольный переговорами; улучив момент, подзывает Глеба, шепчет:

— Обстоятельно пообещал. Даст кровельного. Без него железа не достать, разве через райпотребсоюз… В его власти.

Старик спит и видит собственный дом, в который, согласно его мечте, он и Глеб должны переселиться с дебаркадера. Он, когда задерживается здесь баржа с распилованным лесом, гладит пальцами свежие доски, нюхает их: так по сердцу ему запах древесины.

Глеб равнодушен к затее Потапыча, а в последнее время и того больше: разговоры о новом доме для него — будто ноющая зубная боль. Однако, боясь обидеть старика, он отвечает: «Это дело!» А сам хочет уйти, поскольку заметил, что Потапыч настраивается рассуждать долго и неспешно. Глебу известно — рассуждения Потапыча всегда идут далеко: из чего и как, к примеру, складывается жизнь, какой в ней интерес. У него, Потапыча, интерес состоит в том, что он и Глеб — оба при деле, живут вместе, хотя могло бы иначе — худо, по-сиротски. Война тяжелым танком проехала по народу, так смяла всякую правильность и обжитость, что по сей день не все выпрямилось. Из ихнего, самохинского рода уцелели от войны двое. А когда-то Потапыч был один. Любит он вспоминать, как долго мыкался, не счесть, какой душевный и прочий расход принял, пока не разыскал на далекой целине своего племяша Глеба…

— Погоди, Потапыч. Вроде кто за билетом стоит, схожу…

И хочешь, а не уйдешь от неприятного для тебя человека! — не сам навстречу попадется, так на углу о нем разговаривают… На палубе, попрохладнее где, примостились деревенские, из Русской, — пожилой, Захар Купцов, и тракторист, только из армии, Федя Конь; Захар доказывает Феде:

— Отец-то у Фрола еще тот революционер был! Когда затеяли погром круговой, он, старший-то Горелов, первым делом через реку и — в монастырь. С ружьем. Здоровый сам был, кредитный, черт… Пужанул монахов, прибил, бают, одного, а сам за иконы…

— Зачем еще?

— Дура, монастырь первым на Руси, можть, значился! Иконы-то в золоте, драгоценных каменьях.

— Фрола когда судили за растрату, конфисковать могли.

— Выжиги! Эти, держи карман, отдадут… Ишь, родной брат ему враг, и дочь в газете обрисовала…

Глеб крикнул им:

— Нашли место, на ящик с песком сели, приминаете! Пожарный инвентарь, не видно, что ль?

Федя Конь, вставая, отряхнул брюки, огрызнулся:

— Подумаешь, казенного песку на заднице унесем. Лучше, нежли орать, «жигулевским» угости.

…Посредине реки, рождая у берегов крупную зыбь, неслась зеленая моторка, и но ее окраске, четкому стуку сильного двигателя Глеб издали определил: Спартак.

Старший инспектор рыбнадзора на крутом вираже подлетел к дебаркадеру, металлический нос лодки мягко ткнулся в дерево, и мотор тут же смолк. Глеб, перегнувшись, подал было руку — помочь взобраться на настил, — Спартак отмахнулся.

Он сидел, будто вросший в лодку, облизывал с губ речные брызги, и Глеб позавидовал: не только имя, но и обличье героя дали Спартаку родители. Красив инспектор могучим разворотом своих плеч, лицом, которое выражает и упрямство и готово на добрую улыбку, да и одежду он носит не по-здешнему узкую, тесно облегающую его гибкое тренированное тело.

— Ты особая натура, Глеб. Тонкая и дремучая. — Он предупреждающе поднял руку. — Я передумал. Ты, конечно, и не искал тихой жизни, но ты действительно и не знаешь жизни лучше.

— Ты брось, — Глебу хочется ответить пообиднее, он не знает как; в памяти всплывает фамилия Спартака, и ему мстительно показалось — обида уже в само́й этой фамилии; он повторяет: — Брось. Слышишь, Феклушкин, а Спартак Феклушкин…

Инспектор промолчал — подошли, оперлись о перила Захар Купцов, Федя Конь, еще кто-то из слоняющихся.

— Привет рыбоохране, — приподнял кепку Федя.

— Привет. Предупреждаю, Конь, в запретку больше не суйся. Худо будет.

— А ты пымай!

Мотор, послушный инспектору, сразу заработал на полных оборотах, лодка, выписав на водном зеркале стремительный вираж, ходко полетела по течению.

— Удалой парень, — обронил Захар Купцов.

— Ну! — подтвердил Федя.

А с моторки до Глеба донесся размазанный скоростью и расстоянием голос. Что — не разобрать.

«На ночь приглашает», — определил Глеб.

Уже не одну ночь под чистыми летними звездами, приткнув лодку в камыши, провели они вместе: негромко переговариваясь, слушая тишину, готовые ринуться на любой подозрительный всплеск и шум. И Глеб, добровольный помощник, подобно Спартаку, заражался этим напряженным ожиданием неизвестного; с неделю назад заезжие горожане стреляли в них из малокалиберной винтовки, и пули визгливо рикошетили об воду — страха не было, лишь тревожно-веселое состояние рисковой погони было.

Страх или что-то похожее на него — это уже после, при воспоминании, с каким противным посвистом ложились пули.

Ночью, улегшись в постель, Глеб пытался читать, и книжка в руках была занятная — рассказы о малоисследованных африканских племенах; перекладывал страницы, одну за другой, пока не поймал себя на том, что прочитанное ускользает от него, не задерживается в сознании. Как бы со стороны, теснясь, шли разные обрывочные мысли, — все те же, что и раньше: о своем житье-бытье, о Татьянке, о Спартаке Феклушкине…

По весне, тоже ночью, ливневой, с яркой, раскалывающей темноту грозой, полыхал на острове дом нового инспектора рыбнадзора. И пожарные, что наутро прикатили к остывшим уголькам, и следователь милиции сошлись на одном: молния виновата.

А спустя дня три этому случаю Спартак появился на дебаркадере — угадал к тому времени, когда мужики поджидали леспромхозовскую баржу. Он бросил к их ногам помятую канистру, неспешно закурил и сказал негромко: