Полдень, XXII век (Возвращение) - Аркадий Стругацкий

— Кондратьев!

— Да?

— Не сердись.

— Я не сержусь, — сердито сказал Кондратьев. — С чего ты взял?

— Мне показалось, что ты сердишься. Когда мы начнем спуск?

— Скоро начнем.

Пок… Покпокпокпок… Целая стайка креветок. Совсем как новогодняя пиротехника. Белов судорожно зевнул и торопливо захлопнул рот. Вот что он сделает: будет все время держать рот закрытым.

— Акикосан, — сказал он. — How do you feel?

— Хорошо, спасибо, — вежливо ответила Акико.

По голосу было понятно, что она не обернулась. «Тоже сердится, — решил Белов. — Это потому, что она влюблена в Кондратьева. Кондратьев сердится, и она тоже. Она смотрит на Кондратьева снизу вверх и называет его не иначе, как «товарищ субмаринмастер». Очень уважает его, прямотаки благоговеет. Да, она влюблена в него по уши, это всем ясно. Ясно, наверное, даже Кондратьеву. Только ей самой еще не ясно. Бедняжка, очень ей не повезло. Человек с железными нервами, чугунными мускулами и медным лицом. Монументальный человек этот Кондратьев. Человекбудда. Человек — памятник самому себе. И своему веку. И всему героическому прошлому».

В два часа ночи Кондратьев включил свет и достал карту. Субмарина висела над центром впадины в восьмидесяти милях к югозападу от дрейфующего «Кунашира». Кондратьев рассеянно чиркнул по карте ногтем и объявил:

— Начнем спуск.

— Наконецто, — проворчал Белов.

— Товарищ субмаринмастер, — сказала Акико. — Мы будем спускаться по вертикали?

— Мы не в батискафе, — сухо сказал Кондратьев. — Будем спускаться по спирали.

Он сам не знал, почему он сказал это сухо. Может быть, потому, что снова увидел Акико. Он думал, что хорошо помнит ее, но оказалось, что за несколько часов в темноте он наделил ее черточками других женщин, совершенно не похожих на нее. Женщин, которые нравились ему раньше. Товарищей по работе, актрис из разных фильмов. При свете эти черточки исчезли, и она показалась ему тоньше, угловатее, смуглее, чем он представлял себе. Она была похожа на мальчишкуподростка. Она смирно сидела рядом с ним, опустив глаза, положив руки на голые колени. «Странно, — подумал он, — я никогда не замечал раньше, чтобы от нее пахло духами».

Он выключил свет и повел субмарину на глубину. Нос субмарины сильно наклонился, и Белов уперся коленями в спинку кресла. Теперь через плечо Кондратьева он видел светящиеся циферблаты и экран ультразвукового локатора в верхней части пульта. На экране вспыхивали и пропадали дрожащие искры: вероятно, сигналы от глубоководных рыб, еще слишком далеких, чтобы их можно было отождествить. Белов перевел глаза на циферблаты, отыскивая указатель глубины. Батиметр был крайним слева. Красная стрелка медленно подползала к отметке «200». Потом она так же медленно будет ползти к отметке «300», потом «400»… Под субмариной трехкилометровая пропасть, и субмарина — это крошечная соринка в невообразимо огромной массе воды. Белов вдруг почувствовал, будто чтото мешает ему дышать. Темнота в кабине сделалась плотной и безжалостной, как холодная соленая вода за бортом. «Начинается», — подумал Белов. Он вобрал в себя воздух и задержал его в легких. Затем зажмурил глаза, вцепился обеими руками в спинку кресла и принялся считать про себя. Когда перед зажмуренными глазами поплыли цветные пятна, он шумно выдохнул воздух и провел ладонью по лбу. Ладонь стала мокрой.

Красная стрелка миновала отметку «200». Это выглядело красиво и зловеще: красная стрелка и зеленые цифры во тьме. Рубиновая стрелка и изумрудные цифры: 200, 300… 1000… 3000… 5000… «Совершенно не понимаю, почему всетаки я океанолог? Почему я не металлург или садовник? Ужасная глупость. На каждые сто человек только один подвержен глубинной болезни. И вот этот один — океанолог, потому что ему нравится заниматься головоногими. Он просто без ума от головоногих. Цефалопода, будь они неладны. Почему я не занимаюсь чем-нибудь другим? Скажем, кроликами. Или дождевыми червями. Жирные дождевые черви в мокрой земле под горячим солнцем. И нет ни темноты, ни ужаса перед соленой трясиной. Только земля и солнце». Он громко сказал:

— Кондратьев!

— Да?

— Слушай, Кондратьев, ты бы хотел заниматься дождевыми червями?

Кондратьев нагнулся и пошарил в темноте. Чтото звонко щелкнуло, и в лицо Белова ударила струя ледяного кислорода. Он жадно подышал, зевая и захлебываясь.

— Довольно, — сказал он. — Спасибо.

Кондратьев отключил кислород. Ему было, конечно, наплевать на дождевых червей. Красная стрелка проползла отметку «300». Белов снова позвал:

— Кондратьев!

— Да?

— А ты уверен, что кальмар?

— Не понимаю.

— Что это кальмар зарезал китов?

— Скорее всего, это кальмар.

— А может быть, это косатки?

— Может быть.

— Или кашалот?

— Может быть, кашалот. Хотя кашалот нападает обычно на маток. В стаде было много маток. А косатки нападают на одиночек.

— Нет, это ика, — сказала Акико тонким голосом. — Ооика.

Ооика — это гигантский глубоководный кальмар. Он свиреп и стремителен, как молния. У него мощное тугое туловище, десять цепких рук и жесткие умные глаза. Он бросается на кита снизу и мигом прогрызает его внутренности. Затем он медленно опускается с трупом на дно, — ни одна акула, даже самая голодная, не смеет приблизиться к нему. Он зарывается в ил и пирует на свободе. Если его настигает субмарина Океанской охраны, он не отступает. Он принимает бой, и акулы собираются, чтобы подхватить клочья мяса. Мясо гигантского кальмара тугое, как резина, но акулам это безразлично.

— Да, — сказал Белов. — Наверное, это кальмар.

— Скорее всего, кальмар, — сказал Кондратьев.

«Все равно, кальмар это или не кальмар», — подумал он. В таких вот впадинах могут хозяйничать твари и пострашнее кальмаров. Их нужно найти и уничтожить, не то покоя от них не будет, раз они уже попробовали китового мяса. Потом он подумал, что если встретится действительно что-нибудь неизвестное, то стажеры обязательно повиснут у него на плечах и будут требовать, чтобы он «дал им разобраться». Стажеры всегда путают рабочую субмарину с исследовательским батискафом.

Четыреста метров.

В кабине было очень душно. Ионизаторы не справлялись. Кондратьев слышал, как тяжело дышит Белов за его спиной. Зато Акико совсем не было слышно; можно было подумать, что ее здесь нет. Кондратьев подал в кабину еще немного кислорода. Потом он взглянул на компас. Субмарину разворачивало поперек курса сильным течением.

— Белов, — сказал Кондратьев. — Отметь: теплая струя, глубина четыреста сорок, направление зюйдзюйдвест, скорость два метра в секунду.

Белов скрипнул рычажком диктофона и чтото пробормотал слабым голосом.

— Настоящий Гольфстрим, — сказал Кондратьев. — Маленький Гольфстрим.

— Температура? — спросил Белов слабым голосом.

— Двадцать четыре.

Акико робко сказала:

— Странная температура. Необычная.

— Если где-нибудь под нами вулкан, — простонал Белов, — это будет интересно. Have you ever tasted уху из кальмаров, Акикосан?

— Внимание, — сказал Кондратьев. — Сейчас я буду выходить из течения. Держитесь за что-нибудь.

— Легко сказать, — проворчал Белов.

— Хорошо, товарищ субмаринмастер, — сказала Акико.

«Можете держаться за меня», — хотел предложить ей Кондратьев, но постеснялся. Он круто положил субмарину на левый борт и бросился вниз почти отвесно. «Оух», — сказал Белов и уронил диктофон Кондратьеву на затылок. Потом Кондратьев почувствовал, что в его плечо вцепились пальцы Акико, вцепились и соскользнули.

— Обнимите меня за плечи, — приказал он.

В тот же миг пальцы ее снова сорвались, и она чуть не упала лицом на край пульта. Он едва успел подставить руку, и она ударилась об его локоть.

— Извините, — сказала она.

— Ох, тише, — простонал Белов. — Тише ты, Кондратьев!

Ощущение было такое, словно оборвался лифт. Кондратьев снял с пульта руку, пошарил справа от себя и нащупал пушистые волосы Акико.

— Ушиблись? — спросил он.

— Нет, спасибо.

Он нагнулся и подхватил ее под мышки.

— Спасибо, — повторила она. — Спасибо… Я сама.

Он отпустил ее и взглянул на батиметр. Шестьсот пятьдесят… шестьсот пятьдесят пять… шестьсот шестьдесят.

— Тише же, Кондратьев, — просил Белов сдавленным голосом. — Хватит же.

Шестьсот восемьдесят метров. Кондратьев перевел субмарину в горизонталь. Белов громко икнул и отвалился от спинки кресла.

— Все, — объявил Кондратьев и включил свет.

Акико прикрывала нос ладонью, по щекам ее текли слезы.

— Искры из глаз, — проговорила она, с трудом улыбаясь.

— Простите, Акикосан, — сказал Кондратьев.

Он чувствовал себя виноватым. В таком крутом пике не было никакой необходимости. Просто ему надоел бесконечный спуск по спирали. Он вытер пот со лба и оглянулся. Белов сидел скорчившись, голый до пояса, и держал около рта смятую рубашку. Лицо у него было мокрое и серое, глаза — красные.