Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но у нее хорошо спорилась работа, и вскоре она стала лучшей собирательницей пуха во всем Брейдафьорде, даже могла потягаться с работницей Роусой, которую ты наверняка помнишь. Только Гюнна-Потная все равно побеждала. Потому что… птицы подпускали ее к себе. В конце концов гаги так привыкли к ней, что иногда позволяли ей насиживать вместо себя. Если весной случался заморозок, и гнезда засыпало снегом, гага иногда бросала гнездо, просто отступала перед матушкой-природой.
Тогда в дело вступала Гюнна Потная: она подбирала яйца и носила их на себе день и ночь, неделями, пока матери птенцов беспомощно крякали в заливе. Так странно, что эта толстая девушка, которая в другое время года была просто верхом неуклюжести (я помню, как она однажды налетела в дверях на старую Фьоулу, так что старуха поломала себе ребра, так вот, она носила это хрупкое сокровище, будто саму искру жизни: ни одного яйца не разбила, даже если клала их под себя на ночь.
– Эт-эт-это моя Ма-Магга. И Ла-Лалли, – говорила она и гладила птенценосные яйца. – Она вот так выплевывала слова, как будто… да, как будто прокисшее молоко, а еще часто моргала глазами, когда заканчивала фразу. Ты ее точно не помнишь?
Мама прервала рассказ, и я очнулась и резко поднялась в кровати.
– Почему же, помню. Еще помню, как мы носили на себе яйца. Я помню, что мне однажды удалось помочь птенцу вылупиться, или ты мне подсобила, помнишь?
– Да.
– А Гюнна Потная… она ведь держала птенцов прямо у себя в кровати?
– Да. Вот ты и начала вспоминать. Никому, кроме нее, не удавалось выходить птенцов у себя на груди так, чтобы мать потом их приняла. Это было просто чудо. У нее была какая-то особая связь с гагами.
– Да, а еще мы с ней ходили отдавать. Я это помню.
– Да. А еще ей было все время так жарко, так что она не чувствовала разницы между мокрым и сухим и входила в воду по пояс, чтобы передать гагам своих питомцев, отдать им детей. И возвращалась мокрая как мышь, и ноги, и лицо мокрые.
56
Свадьба в кавычках
1935
Конечно, я вспомнила Гюнну Потную, когда мама стала рассказывать мне ее историю. У нее была старшая сестра – домохозяйка на хуторе Ближняя Гора на Скардстренд, и ее иногда пускали к сестре на праздники. В одну Пасху она возвратилась жутко радостная и сказала, что познакомилась с «кра-красивым парнем» по имени Эггерт, которого прозывали Эггерт Искра (по немецкой сказке, которую перевел Йоунас Хатльгримссон в журнале «Фьельнир»), потому что у него из волос струился свет. В коловращении людей он занимал то же место, что и она.
«Он све-светится во тьме», – говорила влюбленная о своем Эггерте и ранней весной просиживала все вечера на старой, поросшей травой стене за хутором; ее взгляд летел над пятьюдесятью островами до самого Скардсстренд.
«Я его ви-вижу. А ты ви-видишь све-свет? Это мой же-жених. Я его люблю».
Я помню, что для нас, детей, такое прямолинейное признание в любви казалось странным. Я, шестилетняя девчонка, никогда прежде не слышала, чтобы слово «любить» произносили вслух. (Исландская культура вообще никогда не отличалась любвеобильностью.) В «Домике Гюнны» никто по вечерам не смыкал глаз, пока все три Гюнны не помолятся Богу за «Искорку», – так рассказывала нам бабушка, но сама она принимала в этом участие неохотно, потому что не была склонна к «телячьим нежностям». Старушка за семнадцать путин утопила все свои грезы о любви в море, а Хозяин с Небесного хутора слишком часто преподносил ей шторма, чтоб она возносила ему хвалу; но она не имела ничего против этого брака.
«Надеюсь, у нее, болезной, все сложится. Наша Гюнна Потная, конечно, невеста не ахти, но я ей объяснила, с какой стороны жениха к себе подпускать».
Конечно, бабушка Вера боялась лишиться «человека-печки» в «Домике Гюнны», этом холодном сарае. Убогим, вроде Гюнны и Эггерта, разумеется, в те годы было запрещено вступать в брак, но Потная убедила нас, что ее блондин посватался к ней, а она по-своему ответила ему.
«Я ска-сказала ‘Ура.’ Ура!»
Так что сейчас она ждала свадьбы. Когда об этом спрашивали Эйстейна и Лину, они спешили замять тему, но бедняжка Гюнна продолжала ковать раскаленное железо своего счастья, увивалась вокруг супругов-фермеров, словно голодная собака, и докучала им вопросами: «Вы уже го-говорили с па-па-пастором?» В конце концов маме пришла в голову замечательная идея справить, как она выразилась, «свадьбу в кавычках». Пусть хуторяне с Ближней Горы привезут Эггерта Искру на Свепнэйар на пир, и молодым дадут пройти со свадебной процессией до конца острова под присмотром. Гюнну Потную эта весть так обрадовала, что в эти самые светлые в своей жизни ночи она не могла сомкнуть глаз, а лежала и перечисляла имена детей, которые родятся у них с Искрой: «Гвю-Гвюдрун Эгг-Эггертсдоттир, Эйстейн-Эйс Эггертссон, Оул-Оулина Эгг-Эггертсдоттир…» Большинство домочадцев разделяли ее великую радость и не видели в ней никакой беды. Лишь один работник Ланди позволял себе шутки: «А говорят, Искорка захворал свинкой, и она перекинулась на нижнюю часть туловища. Там все усохло, и теперь он Гюнне детей не сделает!»
«Зат-заткнись ты, Ла-Ланди-дуранди!»
Ландрауд был во всех отношениях странным человеком: рыжий, с красным вытянутым лицом, с глазами навыкате и длинными пальцами, которые всегда казались мне похожими на цепкие березовые ветки. Он всегда ходил в одном и том же свитере. Потом мама рассказывала мне, что он в сарае сперва хвастался, какой он замечательный, а потом насыпал себе в лодку цветов и пригласил ее на морскую прогулку. «Он не вернется! Забудь его!» – зло кричал он в сторону залива, когда мама отказала ему, имея в виду папу. Но если поблизости оказывалась бабушка, Ланди не смел насмешничать, потому что ее в этом было невозможно переплюнуть. «У тебя глаза на большую землю сбежать собрались?» – спрашивала она, когда его глаза от злости буквально готовы были взлететь на воздух.
57
Воскресенье на Свепнэйар
1935
Телефонные линии появились в Брейдафьорде только после войны, зато местные жители могли связываться друг с другом по радио. «Недостатком» этого положения было то, что все разговоры становились публичными, и это было гораздо лучше, чем телефон, потому что на каждом хуторе подслушивать могло сразу по несколько человек. На всех Островах было принято «слушать», и у некоторых фермеров даже развилась от этого зависимость (совсем как у многих современных людей от фэйсбука и других Интернет-ресурсов), и поэтому у них не ладился сенокос и промысел тюленей. Время эфира было трижды в день: в 10, 15 и 18 часов, а по воскресеньям – в 11 и 17 часов.
Порой расслышать эти разговоры было так же трудно, как выпуски новостей на «Би-би-си», но обычно связь была неплохой, только вот содержание в основном сводилось к сплошной мужской болтовне.
Самый запоминающийся из этих разговоров, впрочем, состоялся у нас в гостиной; это было, когда Гюнне Потной наконец предоставилась возможность поговорить с любимым Искоркой по «островному телефону». Ей в конце концов позволили это сделать, однако было важно, чтоб она была поосторожнее в своих высказываниях, ведь «послушать острова» собралось целых три, если не четыре округа. А это гораздо больше народу, чем пришло на празднование тысячелетнего юбилея Альтинга в 1930 году.
«Говори с ним как… как с приятелем».
«Но я же его люблю. Он мой же-жених, а не при-приятель».
«Свадьба в кавычках» ни в коей мере не была официальным мероприятием и болтать о ней было нельзя.
«Я ему ска-скажу про пла-платье и по-по-поцелую его!»
«Гюнна, послушай-ка, что я тебе скажу. Тут кругом подслушивают, весь Брейдафьорд слушает. Много-много хуторов. Так что…»
«А мне-мне все-все равно. Я его люблю».
Она никогда не заикалась, когда говорила «люблю его». Тут у нее не было ни заминки, ни сомнения. Что мне на это сказать? Блаженны простодушные, ибо у них есть любовь.
«Ну что ж, Гюнна. Тогда я поговорю с Хельгой, и мы отменим разговор».
«Нет, Ли-Лина! Ты же об-об-обещала! Да я те мо-мо-молоко в мо-море вы-вылью! Вылью!»
И она расплакалась. Щеки у нее были шершавые, как высохшая чешуя: они шелушились до самого подбородка, – в волосах виднелась крупная перхоть, нос был вечно красный от простуды; обычно все эти признаки не вяжутся с потением. Тем не менее ей все время было жарко. Прикоснуться к ее спине было все равно, что дотронуться до раскаленного обогревателя. Так что вся ее одежда – и верхняя, и нижняя, – под мышками вечно была темной. В особо трудные моменты между грудями тоже появлялось темное пятно, а груди у нее были огромные и тяжелые на вид, мне они всегда напоминали поплавки для неводов. Но запах от нее был не такой резкий, как от Роусы, и ощущался только тогда, когда Гюнна выходила из ванны, что случалось от силы два раза в год. На многих островах Брейдафьорда лишней воды не водилось, а если где-то вдруг появлялась горячая вода, то это само по себе было праздником. У Гюнны запах пота как бы истреблял себя сам: за несколько дней он становился таким густым, что новые порции пота просто не пробивались сквозь эту густоту. Так вот, слезы катились по ее шероховатым щекам и исчезали в сухой коже, словно капли дождя во мху. Она плакала до тех пор, пока Лина не сдалась. Ну ладно. Пусть окрестные хуторяне посмеются над разговором о свадьбе, все равно они не поверят, что это правда.
