Петербург - Андрей Белый

Ежедневное зрелище ожидало сенатора: неестественно вежливый сын неестественно быстро, вприпрыжку, преодолевал пространство от двери - и до обеденного стола. Аполлон Аполлонович перед сыном стремительно встал (все сказали б - вскочил).

Николай Аполлонович споткнулся о столовую ножку.

Аполлон Аполлонович протянул Николаю Аполлоновичу свои пухлые губы; к этим пухлым губам Николай Аполлонович прижал две губы; губы друг друга коснулись; и два пальца тряхнула обычно потеющая рука.

- "Добрый вечер, папаша!"

- "Мое почтенье-с...."

Аполлон Аполлонович сел. Аполлон Аполлонович ухватился за перечницу. По обычаю Аполлон Аполлонович переперчивал суп.

- "Из университета?.."

- "Нет, с прогулки..."

И лягушечье выражение пробежало на осклабленном рте почтительного сыночка, которого лицо успели мы рассмотреть, взятое в отвлечении от всевозможных ужимок, улыбок или жестов любезности, составляющих проклятие жизни Николая Аполлоновича, хотя бы уж потому, что от греческой маски не оставалось следа; эти улыбки, ужимки или просто жесты любезности заструились каким-то непрерывным каскадом перед порхающим взором рассеянного папаши; и рука, подносившая ко рту ложку, очевидно дрожала, расплескивая суп.

- "Вы, папаша, из Учреждения?"

- "Нет, от министра..."

Выше мы видели, как, сидя в своем кабинете, Аполлон Аполлонович пришел к убеждению, что сын его отпетый мошенник: так над собственной кровью и над собственной плотью совершал ежедневно шестидесятивосьмилетний папаша некий, хотя и умопостигаемый, но все же террористический акт.

Но то были отвлеченные, кабинетные заключения, не выносившиеся уже в коридор, ни (тем паче) в столовую.

- "Тебе, Коленька, перцу?"

- "Мне соли, папаша..."

Аполлон Аполлонович, глядя на сына, то есть порхая вокруг закорчившегося молодого философа перебегающими глазами, по традиции этого часа предавался приливу, так сказать, отчества, избегая мыслями кабинет.

- "А я люблю перец: с перцем вкуснее..."

Николай Аполлонович, опуская в тарелку глаза, изгонял из памяти докучные ассоциации: невский закат и невыразимость розовой ряби, перламутра нежнейшие отсветы, синевато-зеленую глубину; и на фоне нежнейшего перламутра...

- "Так-с!.."

- "Так-с!.."

- "Очень хорошо-с..."

Занимал разговором сынка (или лучше заметить - себя) Аполлон Аполлонович.

Над столом тяжелело молчание.

Этим молчанием за вкушением супа не смущался нисколько Аполлон Аполлонович (старые люди молчанием не смущаются, а нервная молодежь да)... Николай Аполлонович за отысканием темы для разговора испытывал настоящую муку над остывшей тарелкою супа.

И неожиданно для себя разразился:

- "Вот... я..."

- "То есть, что?"

- "Нет... Так... ничего..."

Над столом тяготело молчание.

Николай Аполлонович опять неожиданно для себя разразился (вот непоседа-то!).

- "Вот... я..."

Только что "вот я?" Продолжения к выскочившим словам все еще не придумал он; и не было мысли к "вот... я..." И Николай Аполлонович споткнулся...

- "Что бы такое к вот я", - думал он,

"мне придумать?". И ничего не придумал.

Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной смятенностью сына, вопросительно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор, негодуя на "мямляние"...

- "Позволь: что такое?"

В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова:

- "Перцепция..."

- "Апперцепция..."11

- "Перец - не перец, а термин: терминология..."

- "Логия, логика..."

И вдруг выкрутилось:

- "Логика Когена..."12

Николай Аполлонович, радуясь, что нашел выход к слову, улыбаясь, выпалил:

- "Вот... я... прочел в "Theorie der Erfahrung" Когена..."

И запнулся опять.

- "Итак, что же это за книга, Коленька?"

Аполлон Аполлонович в наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении с отпетым мошенником именовав отпетого мошенника "Коленькой, сынком, дружком" и даже - "голубчиком..."

- "Коген, крупнейший представитель европейского кантианства".

- "Позволь - контианства?"

- "Кантианства, папаша..."

- "Кан-ти-ан-ства?"

- "Вот именно..."

- "Да ведь Канта13 же опроверг Конт?14 Ты о Конте ведь?"

- "Не о Конте, папаша, о Канте!..."

- "Но Кант не научен..."

- "Это Конт не научен..."

- "Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена

полагали не так..."

Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:

- "Конт..."

- "Конт..."

- "Конт..."

Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах (Аполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).

Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:

- "Конт... Да: Кант..."

Он подумал и вскинул очи на сына:

- "Итак, что же это за книга, Коленька?"

Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене; разговор о Когене был нейтральнейший разговор; разговором этим снимались прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось (изо дня в день - из месяца в месяц). Да и, кроме того: привычка к назидательным разговорам сохранилась в душе Николая Апол-лоновича со времен еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлоно-вич поощрял в своем сыне подобные разговоры: так бывало по возвращении из гимназии Николая Аполлоновича с видимым жаром объяснял папаше сынок подробности о когортах,15 тестудо16 и туррисах;17 объяснял и прочие подробности галльской войны:18 с удовольствием тогда внимал сыну Аполлон Аполлонович, снисходительно поощряя к интересам гимназии. А в позднейшие времена Аполлон Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо.

- "Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля:19 это, знаешь ли, полезная книга... Два тома... Я ее в свое время прочитал от доски до доски..."

И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта,20 тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:

- "Что это ты читаешь, Коленька?"

- "Логику Милля, папаша".

- "Так-с, так-с... Очень хорошо-с!"

И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором...

Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права: в это время многое он прочитывал до конца. Все то - миновало бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку возражать.

Он, однако, подумал: "Надо Коленьке отдать справедливость: умственный аппарат у него отчетливо разработан".

В то же время Николай Аполлонович с удовольствием чувствовал, что родитель его - необычно сознательный слушатель.

И подобие дружбы меж ними возникало обычно к десерту: им иногда становилось жаль обрывать обеденный разговор, будто оба они боялись друг друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь.

Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в тень белые Архимеды: там, там; вот и там; анфилада комнат чернела; издали, из гостиной, понеслись красноватые вспышки светового брожения; издали, из гостиной, стал потрескивать огонек.

Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе - мальчуган и... еще нежный отец; еще нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана; после нежный отец подводил к окну мальчугана, поднимал палец на звезды:

- "Звезды, Коленька, далеко: от ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к земле два с лишним года... Так-то вот, мой родной!" И еще однажды нежный отец написал сыну стихотвореньице:

Дурачок, простачок

Коленька танцует:

Он надел колпачок

На коне гарцует.

Также когда из теней выступали контуры столиков, луч набережных огней пролетал из стекла: столики начинали поблескивать инкрустацией. Неужели отец пришел к заключению, будто кровь от крови его - негодяйская кровь? Неужели и сын посмеялся над старостью?

Дурачок, простачок

Коленька танцует:

Он надел колпачок

На коне гарцует.

Было ли это, - может быть, не было этого... нигде, никогда?

Оба сидели теперь на атласной гостиной кушетке, чтоб бесцельно растягивать незначащие слова: вглядывались друг другу в глаза выжидательно, и каминное красное пламя на обоях дышало теплом; бритый, серый и старый на мигающем пламени рисовался Аполлон Аполлонович и ушами и пиджачком: с точно таким вот лицом на фоне горящей России изобразили его на обложке журнальчика. Протянув мертвую руку и не глядя сыну в глаза, Аполлон Аполлонович спросил упадающим голосом: