Журнал Наш Современник №6 (2002) - Журнал Наш Современник

— Да, непросто было, и тогда думалось. Помню, приехал я в какую-то танковую дивизию. Командир дивизии спит на сене у избы, а кругом развороченная земля, немецкая рама висит в небе, дымок над полем боя.

— А где же ваша танковая дивизия? — спрашиваю.

— А вон — последний догорает...

И тут же:

— Ваня, Ваня! Помнишь, как ты в мыле выскочил? Мы ведь с Ваней жили в одном номере “Националя”, когда я наезжал в Москву с фронта. В юности он был храбрый, орден Боевого Красного Знамени получил в 17 лет за борьбу с бандитами-казаками, ногу они тогда ему отгрызли, — ласкал он помощника взглядом. — И вот полез он мыться в ванну, только помылился, а я как крикну: “Воздушная тревога!” Он и выскочил весь в мыле.

Иван Семенович смущенно замигал.

— Да, вы ему верьте больше!

— А разве не было этого, Ваня? — язвительно спросил Шолохов.

— Было, выскочил, но зачем? Я ведь был обязан доставлять его при воздушных налетах в метро, а он принципиально не спускался туда. Силой тащить приходилось. А тут я же не мог в ванне сидеть, если бомбят.

— Да бомбежки-то не было, Ваня! Вспомни, как я смеялся над тобой, мыльным.

— Нет, нет, никуда я вас не отпущу. Я тут власть. Как-то, знаете, Маша приехала, одна из моих сестер двоюродных. Братьев-то не осталось... Первого, Анатолия, в двадцать первом году бандиты Курочкина шашками изрубили на куски, другой, Женька, подорвался в бронепоезде под Ленинградом. Одна сестра Маша осталась, Мария Петровна. Приезжает ко мне и быстро собирается: “Не буду мешать, пиши!” — “Не пущу!” — “Поеду!” — “Не выйдет!” — “Нет, поеду!” — “Ладно, езжай!” Поехала она, а я звоню в милицию: “Взять такую-то машину на перевозе!” Она там туда-сюда, а ей говорят: “Ничего не знаем, приказано вернуть”... Так что и вы никуда не уедете, друзья мои, пока я вас не отпущу.

— Волюнтаризм, Михаил Александрович, — сказал я.

— Вот вы посмотрите окрестности, родник наш, лесок... Чивилихина, должно быть, в лесок тянет... А вечером приходите, посидим, поужинаем...

Подъехало два “газика”, и мы с Ив(аном) Сем(еновичем) Погореловым сели в один. Вёшки со стороны степи отбиты от ветров, пыли и песка приличным сосновым лесом. Часть посадок еще тут дореволюционные, кажется. Надежная защита. Сейчас ведь это райцентр, 10 тыс. жителей, хорошие дома, полно машин. За лесом всем спокойно.

Километрах в пяти от станицы из склона горы бьет родник, и не родник, а родничище. Железная труба в 70 см диаметром на треть заполнена могучей струей. От этой вечной струи образовалась речка, она разливается в озера, целую цепь. Вокруг Отрога — так называют родник — ольха высоченная, тополя, дуб стоит поодаль могучий, раскидистый, хватает небо крепкими, еще без листьев лапами...

Поехали дальше по песчаной дороге, с юзом и буксованьем, влезли на возвышенность, где в войну стоял наш КП и был большой блиндаж. Красное, пригашенное по краям тучами солнце ушло за горизонт. Пока не затемнело, мы с Погореловым ходили отдельно ото всех, и тот доверительно рассказал мне поразительную историю, которая случилась с ним и Шолоховым в 1938 году.

Иван Семенович работал тогда в Ростовском НКВД рядовым чекистом. Начальник облуправления НКВД Гречуха и его зам Коган дали ему задание убить Шолохова, взяв расписку о неразглашении тайны. И. С. понял, что ему все равно смерть, и предупредил Шолохова. Тот на машину и вместе с Погореловым в сторону Сталинграда. Шолохов высадил Погорелова у стога сена, дал кошелку с едой и сказал: “Жди!” Почти 10 дней Погорелов сидел в стогу, потом за ним приехали двое чекистов — и в Москву. Шолохов и Погорелов были приглашены на Политбюро ЦК ВКП(б). Состоялся драматичный разговор — ведь Коган объяснил Погорелову, давая задание, что Шолохов готовит контрреволюционное казачье восстание, и ликвидация Шолохова — приказ Сталина и Ежова. На Политбюро были Сталин, Молотов, Каганович, Андреев... Ежов, Гречуха, Коган. У Погорелова не было доказательств, что ему дали такое задание, кроме адреса квартиры в Ростове, написанного рукой Когана, на которой д(олжна) б(ыла) состояться разработка плана по убийству Шолохова. Однако Сталин, видно, все успел проверить, встал на сторону Погорелова... Гречуха и Коган были расстреляны, а Шолохову обеспечены охрана и безопасность.

Если это все так, то лишь счастливейшая случайность спасла нам великого писателя. Не дай они задания И. С. Погорелову — убийца был бы тоже уничтожен и объявление бы гласило, что враги народа, белоказаки, расправи­лись с Шолоховым.

— Мих(аил) Александрович, — сказал я. — Мне в этом никогда не разобраться — в том, что было в те годы.

— И мне тоже, — быстро откликнулся он. — Это тайны мадридского двора...

Помню разбойные его мысли о сегодняшнем дне нашей литературной сумятицы.

— Как это так? Солженицын — явный антисоветчик. Конечно, за эту деятель­­ность не следует его наказывать, но отчислить-то из Союза писателей можно?!

— Мне тут предложили прочесть “Раковый корпус”, — сказал я. — А мне не хочется, жаль времени.

— А ничего в нем нет полезного!.. Сказал я в свое время одному: почему бы вам не пригласить Твардовского, Леонова, Шолохова, Солженицына, Чивилихина и так далее, не посидеть с ними, не узнать, что их волнует? “Знаете, М. А., все некогда как-то”.

Болгарин Иван Попов сказал, что Живков встречается каждую неделю с деятелями культуры — за обедом, ужином, в кабинете.

— Этого не может быть! — воскликнул Шолохов.

— Это правда. Я всего полгода директор издательства, а уже трижды был на таких вечерах.

— Вот что, Ваня, — сказал Шолохов, — когда приедешь на родину, то узнай там, нельзя ли мне принять ваше подданство...

Мы засмеялись, а Шолохов продолжал:

— Спрашиваю Г. И. В.*: “Вы что-нибудь читаете?” Он: “Хотите честно? Ничего не читаю. Некогда”.

А я тут взял да рассказал без ссылки на Леонова его притчу — они нас не читают потому, что берегут глаза — крючочек-то маленький, а червячочек-то скользкий. Шолохов засмеялся. Потом он долго читал письмо писателя Успенского: о Сталине, репрессиях среди военных, о разных толкованиях разных операций, это была ненапечатанная рецензия на книгу Штеменко. Шолохов внимательно прислушивался к нашим репликам, потом пожаловался на то, что ему не дают написать правду о войне — не то время, мол.

— Тогда, может, лучше о рыбалке писать? Возьмусь...

— На всех рыб не хватит, — сказал я...

Потом пошел разнобойный разговор: о белом верблюжонке, что подарили М. А. казахские писатели — М. А. ездит в те места якобы охотиться, а на самом деле — писать, тут стало трудно; о пони, которого ему подарили в ГДР и который теперь в Московском зоопарке; о детях. “У меня их все же четверо — одна дочь в Петропавловске-на-Камчатке замужем за погранични­ком-офицером, сын живет в Крыму, женат на дочери Югова**. Миша в Ростове, Маша в Москве. От моря до моря мое семя. А вы? Сколько у тебя детей, Володя?” — обратился он ко мне. “А у нас у всех по одному”, — сказал я.

Начался разговор, что русские плохо прибавляют в числе в отличие от закавказцев, среднеазиатов и малых народов России, и это грозит бедами в будущем. Пообещал ему бумагу с подробным материалом на этот счет; говорили о том, что выдуло землю, заканчивается пересев, секретаря РК по два-три раза в неделю вызывают в область: “Давай мясо”. “А секретарь РК не может отвечать за опорос, он отвечает за людей, в том числе за тех, что должны отвечать за опорос. Раньше никто с сева не мог сорваться”.

Попрощались хорошо до завтра... Булавин только ночью узнал, что это я писал “Землю в беде”, они ведь ее всю перепечатали в “Красном Доне”, районной вёшенской газете.

Утром мы попрощаться зашли, сфотографировались на память.

Шолохов был все время добр, весел, в хорошем рабочем настроении, и это очень порадовало.

Вспоминаю отдельные темы.

— Чкалов — это был богатырь! В ЦДРИ, помню, были Ставский*, я и Чкалов, еще кто-то. Валерий заказал 12 бутылок коньяка, выпили и поехали летать. У меня был очень бледный вид, рассказывать не хочется...

— Пытайтесь, пытайтесь защищать природу, Володя. Только я не знаю, выйдет ли чего, попытаться надо.

Написал мне на донском сувенире: “Владимиру Чивилихину, ревнителю сохранения родной природы — с природной любовью”.

Утром 25-го меня приняли в казаки. Этот водочный ритуал я выдержал. Теперь буду в другой раз гулять по Дону и гутарить. Хорошо, что Шолохов да Леонов еще есть у нас. (...)

16 мая 1969 г., пятница. Звонил Л. М. Леонову. Он мне часто сам звонит. Один раз скажет: “Говорит дежурный техник АТС. Как работает ваш телефон?” В другой раз: “Это звонит один старый человек, инвалид... (Я молчу). Ну, понимаете, инвалид литературного труда, некий Леонов”.

Сегодня я ему позвонил, чтобы извиниться за неприезд в Ленинград, на леоновскую сессию. Говорю, не мог, но там 150 человек, а я выступлю в юбилейный день перед аудиторией в 5 миллионов, пишу, мол, статью в газету. “Не надо этого делать, В(ладимир) А(лексеевич), не разбрасывайтесь. Вам надо заниматься своим делом”. “Это тоже надо”, — возразил я. Статью я уже сделал, отдам скорее всего в “Советскую Россию”. Я его в последнее время больше огорчаю. Он, чувствуется, недоволен, что я побывал у Шолохова, что взялся за книгу о Гагарине. К Шолохову у него насторожен­ность и даже неприязнь, основанная, видно, на разных принципах мировоспитания и различных творческих приемах отражения жизни. А насчет книги о Гагарине он сказал: “Знаете, в войну я тоже занимался этим делом, но тогда у меня был личный враг — Адольф Гитлер. А вам надо писать свое сейчас”. Возможно, что он прав. Спросил его, где и когда будет юбилейный вечер. Он ответил, что нигде не будет — не хочу, мол, я серьезный писатель, а эти слова, что я услышу, могут быть с натяжкой, трудно терпеть будет. (...)