Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Неизвестный художник. Портрет Филипа Сидни. Ок. 1576. Национальная портретная галерея, Лондон

Миниатюра же призвана была подчеркнуть неповторимую индивидуальность, «выговаривая» «архитектуру ее личного пространства». В силу этого она значительно больше реагировала на веяния времени, чем парадный портрет, фиксируя индивидуальное «здесь и сейчас» человека, а ее стилистика в елизаветинскую эпоху была более подвижна, чем стилистика парадного портрета. Миниатюра была динамичнее, больше открыта для трансформаций и выступала своего рода «поисковым жанром», чьи находки «прорастали» потом в парадном портрете.

Портрет Генри Ли, написанный Мором, гораздо ближе к английской миниатюре,[333] чем к парадному портрету в его испано-нидерландском изводе. Генри Ли представлен в возрасте 35 лет. На нем – черный колет, под которым надета золотистая шелковая рубашка, расшитая изображениями армиллярной сферы и узором, известным как «узел истинного влюбленного» (ил. 34).

Английская мода сильно отличалась от континентальной,[334] и одной из ее особенностей была подчеркнутая индивидуализация аристократического костюма, который отражал не только статус его носителя, но резко заявлял индивидуальный характер человека. Вышивка на костюме, его цвета, носимые с ним украшения – все превращалось в своеобразное средство символической саморепрезентации. Тому способствовала и атмосфера Англии – протестантской страны с монархическим правлением. Протестантизм с его акцентом на личных отношениях с Богом и личном избранничестве к спасению благоприятствовал индивидуализации как таковой, а политика Тюдоров – прежде всего Генриха VIII и Елизаветы I – была ориентирована на то, чтобы максимально сплотить вокруг престола аристократию: слишком памятен был опыт войны Алой и Белой розы, которую спровоцировало столкновение двух знатных семейств, Йорков и Ланкастеров, претендовавших на трон.

Попробуем же, в меру возможностей, «считать» портрет Генри Ли, созданный Мором. Армиллярная сфера служила космологической моделью тварного Универсума, «мира дольнего», воплощая собой «видимое мироздание», как оно есть. С одной стороны, она была необходимым атрибутом в лаборатории ученого мужа – астронома, математика, астролога (эти три ипостаси часто совпадали: пример тому – Иоганн Кеплер, служивший придворным математиком и астрологом при Рудольфе II, или Джироламо Кардано[335]); с другой – мы часто видим изображение армиллярной сферы в качестве атрибута костюма. Так, она представлена на двух портретах королевы Елизаветы работы Маркуса Гирартса Младшего: «Портрете из Дитчли», созданном в честь ее посещения имения Генри Ли (1592), в котором форму небесной сферы имеет сережка в ухе; и «Портрете королевы в образе Ириды-Радуги» (1600), где она представлена нарукавной вышивкой.[336] На обоих полотнах небесная сфера указывает на то, что королеве ведомо и горнее, и дольнее, и подчеркивает ее статус как монарха и главы англиканской церкви. Тем самым армиллярная сфера подобает королеве и выступает как ее сущностный аксессуар (ил. 17, 18).

Что касается «узла верного возлюбленного», то он встречается в ту эпоху на множестве английских «рыцарских стягах – так называемых «значках», и на гербах, книжных тиснениях, вышивках, резных украшениях интерьеров».[337] «Узел влюбленного», с одной стороны, символизировал незыблемую верность, с другой – подчеркивал «вплетенность» его носителя в «ткань» мироздания. Первое из них иронично обыгрывал в одной их своих сатир поэт Джон Мартсон, говоря о манере поведения придворных кавалеров, что те «strew'd with sonnets, and the glass / Drawn full of loverknots»[338] («сорят сонетами, а стекла / любовными узлами портят, [поначертавши те – бессчетно]»). Что касается второго значения данного узора, то в работе Джона Николсона «Публичные выезды королевы Елизаветы» на одиннадцати листах представлены изображения ее туалетов от 1600 года, и в каждом из них присутствует хотя бы один предмет, расшитый «узлами влюбленного».[339]

Остановимся чуть подробнее и на цветах костюма сэра Генри – черном и золотом.

У Рафаеллы Косты де Борегард есть исследование символической цветовой палитры, используемой художником Николасом Хилльярдом: «Молчащие елизаветинцы: язык цвета в миниатюрах Николаса Хилльярда и Исаака Оливера».[340] В этой работе делается попытка свести в единую систему теоретические воззрения Хилльярда, как они были изложены в его «Трактате, касающемся искусства миниатюры»,[341] и художественную практику самого миниатюриста. У Хильярда черный цвет имел целый спектр символических значений, многие из которых сегодня кажутся весьма необычными. Заметим: не в последнюю очередь аристократы носили черное потому, что оно прекрасно оттеняет драгоценности. Однако не только этим определялось преобладание черного цвета в костюме. В геральдике черный был одним из четырех «основных цветов». Так, Генри Пичам в трактате «Совершенный джентльмен» говорит следующее: «Помимо двух металлов,[342] желтого и белого, кои есть золото и серебро, в геральдике именуемые Or и Argent, есть и четыре основных цвета, как то: «Соболиная чернь», или черный, «Лазурь», или голубой, «Червлень», или красный, «Зелень» или зеленый. Есть и иные, как Пурпур цвета крови, однако они боле используются во Франции и других странах, чем у нас в Англии».[343] Четыре геральдических цвета соотносились с четырьмя первоэлементами: чернь – с землей, лазурь – с воздухом, «червлень» – с огнем и зелень – с водой. Но с теми же первоэлементами ассоциировался и планетарный ряд в астрономии/астрологии того времени. Так, со стихией Земли связаны Венера и Сатурн; с воздухом – Меркурий; с огнем – Солнце, Марс и Юпитер; с водой – Луна.

Нас более всего интересует в данном ряду Сатурн. Сатурн управляет всем, имеющим отношение к иерархии, порядку, закону и року; кроме того, он полагает пределы, в силу чего связан со всевозможными ограничениями, социальными лишениями, болезнями, старостью, голодом. Важно, что в алхимии Сатурн отождествлялся со свинцом – тяжелым «черным» металлом, который, однако, может быть превращен в золото. Само же золото соотносилось в алхимии с Солнцем и – светом.

И именно парность «черного» Сатурна и «солнечного» золота дает ключ к цветовой символике одеяния сэра Генри Ли на портрете работы Антониса Мора. Черный, тяжелый, «земной» колет прикрывает истинную, солнечную, «золотую» сущность модели. При этом «работает» еще одна особенность понимания черного цвета, присутствующая в сознании елизаветинцев, которые переживали контраст черноты и света особым образом: свет на черном воспринимался ими как совершенно белый, давая абсолютный хроматический контраст. Так, последователь Николаса Хильярда, Эдвард Норгейт, писал: «Ты обнаружишь, что черное дает прекрасное отражение, особенно если свет – сильный и яркий, чему ты найдешь подобающее подтверждение в галерее, собранной почтенным благороднейшим лордом, преисполненным всяческих добродетелей, и покровителем искусств, графом Аруделл и Сарри».[344] Черный воспринимался как крайне интенсивный цвет и как идеальный… отражатель.

И если мы взглянем на цвета одеяния Генри Ли – черный и золотистый (а золотистый фон рубашки еще расшит изображениями армиллярной сферы и «узла возлюбленного») – с этой точки зрения, их символика будет олицетворять «верность королеве», когда все поступки Генри Ли есть лишь «отражение» того, что ждет от него королева. «Моделируя» свой образ, Генри Ли искусно сливает свою социальную роль – дипломата, выполняющего поручения Короны, – и свое внутреннее «я». Это подчеркивается и жестом: левую руку сэр Генри поднес к груди и продел большой палец в кольцо, висящее на шее на красном витом шнуре. Кольцо это, явно женское, сэру Генри мало – именно поэтому он носит его на шнурке, как памятный дар, с которым не расстается. Здесь важна и огранка камня в кольце, удобная для того, чтобы писать им на стекле. Жест сэра Генри подчеркивает: некие слова, сказанные ему когда-то, навеки начертаны в его сердце, оно же – прозрачно, как стекло.

В ту эпоху действительно часто писали алмазом по стеклу свидетельство тому – двустишие, начертанное принцессой Елизаветой на окне в Вудстокском дворце, когда она, в правление Марии Кровавой, жила в нем на положении пленницы и ежедневно ожидала обвинения в заговоре против королевы или покушения на свою жизнь, понимая, что ее права на престол столь же серьезны, как и у царствующей сестры:

Подозреваю много. НоНичто пока не решено.

В портрете сэра Генри Ли в полной мере проявилась его склонность к аллегоричности, сплетению воедино многих символических смыслов, некоторой умозрительной изощренности. Именно этому свойству он был обязан своей придворной карьерой, и именно оно сделало сэра Генри одним из «архитекторов» елизаветинской эпохи. В какой-то мере он создал для нее «язык», сформировав то «силовое поле», которое породило «рыцарскую мифологию» елизаветинского царствования. Дело в том, что с 1575 года сэр Генри выступал в роли распорядителя ежегодных турниров, проводившихся 17 ноября, в День восшествия королевы Елизаветы на престол. Этим назначением Генри Ли был обязан тому, что королеве чрезвычайно понравился «спектакль», поставленный им для нее летом 1575 года в Вудстокском замке.