О, юность моя! - Илья Сельвинский

Потом закрыл за собой нижний ставень и быстро пошел за германцами.

— Все-таки русский немец... — умиленно сказала Шурка.

— Наверно, коммунист, — раздумчиво произнес Ели­сей.

— Почему «наверно»? Как хороший человек, так и коммунист?

— В наши дни, пожалуй, так, — улыбнулся Леська.

— А я разве плохая?

— Ты чудесная!

Все же порешили, что Леське надо уходить: уж очень близко отсюда германцы.

— А куда ты пойдешь? В Евпаторию пока опасно. Пойди осенью, когда начнутся занятия. Все-таки там директор, он тебя в обиду не даст.

— Пойду в Ханышкой.

Шурка поглядела на него затяжным взглядом.

— А куда мне еще? Там хоть Гульнара меня куда-нибудь спрячет.

Шурка быстро и как-то наспех заплакала, точно ей некогда, потом вздохнула и сказала:

— Хорошо, я пойду с тобой.

Она разбинтовала голову Леськи, увидела, что ранка невелика, наложила ваты и, обмотав чистым носовым платком, привязала концы шнурком для ботинок. Полу­чилось совсем по-домашнему. Потом загнала козу в из­бушку, накосила для нее травы, взяла хлеба и бидон мо­лока. Пошли.

Идти надо было верст двадцать пять. На каком-то пе­регоне их подхватил старичок татарин на свою мажару. Он поместился впереди на мешке с сеном, а они сидели сзади и целовались. Татарин видел это по их теням. Он тихонько хихикал, но не оглядывался.

За Альма-Тарханом они снова пошли пешком. Сле­дующая деревня называлась Ханышкой. На полпути Шура остановилась.

— Дальше не пойду, — сказала она. — Ханышкой на­чинается вон за теми тополями. Там открылась кофейня. «Каведэ» — так они ее называют. Деньги у тебя есть?

— Нет.

— На вот, возьми. Пообедай где-нибудь, а то ба­рышня не догадается тебя накормить, а сам ты не по­просишь.

На прощанье они поцеловались так жарко, точно хо­тели выпить друг у друга душу.

В кофейне было всего четыре человека. Один из них, высокий старик в чалме и турецком халате с вопроси­тельными знаками, жевал чебуреки, запивал их черным кофе из маленькой чашечки и отвечал на почтительные вопросы остальных, которые только курили. Когда Леська вошел в кофейню, разговор оборвался. Старик вперил в Леську острые недоверчивые глаза, красные, как у бе­лого кролика.

— Урус?

Леська сделал вид, будто не понял, и показал хо­зяину жестами, что хочет пить. Татары не отрываясь смотрели на его роскошную рубаху с перламутром. Они безмолвствовали, но Леська почувствовал в этом безмол­вии затаенную враждебность. Хозяин принес большой стакан ключевой воды и на блюдечке розовое варенье.

Леська с наслаждением прихлебывал воду в аромате роз и тоже не отрываясь смотрел в красные глаза высо­кого старца. Потом встал и положил на прилавок бу­мажку в двадцать керенок.

— Керенки сейчас не пойдут, — сказал хозяин.

— Да? А немецких денег у меня нет.

— Николаевские давай.

— Нет николаевских.

— Что делать будем? — спросил хозяин.

Леська понял, что скандал неизбежен. В такие ми­нуты на него находило вдохновение.

— Турецкие деньги хотите?

— О, да, да! — закивал хозяин. Турецкие можно.

— А вы имеете право орудовать турецкой валютой? — грозно спросил Елисей. — На каком основании?

Хозяин опешил.

— Полицию зовите! — загремел Бредихин, прекрасно зная, что никакой полиции сейчас в деревнях нет, тем более в этой глуши.

Хозяин обернулся к старику. Тот, миролюбиво мах­нув рукой, сказал несколько слов по-татарски.

— Умер-бей за тебя заплатит. Можешь уходить. Про­валивай!

Леська подошел к хозяину, который был на голову ниже его, выставил перед самым его носом указательный палец и помахал им вправо и влево. Потом низко со­гнулся перед Умер-беем и приложил руку сначала к сердцу, затем к губам и, наконец, ко лбу. Это мусульман­ское приветствие понравилось Умер-бею.

— Якши-урус! — одобрительно сказал старик.

Леська вышел на улицу. И опять у него было такое ощущение, будто все проделанное им в кофейне делал не он, а кто-то другой.

Слева по улице шли голые холмы, справа сады с ни­зенькими заборчиками из ракушечника. Леська подошел к одному заборчику и увидел приземистый домик, оче­видно сторожку. У входа спиной к Леське сидела ста­руха и мыла в тазу рыбу.

— Бабушка! Чей это сад? — спросил Леська.

— Это сад господина Синани.

— А где сад Умер-бея?

— А вот он! Рядом с нашим.

У Леськи упало сердце. Он понял, что сейчас просто не в силах увидеть Гульнару.

Послушай, ханым! А нельзя ли мне у вас перено­чевать?

— Нельэя, нельзя.

— Хоть одну ночь.

— В чем дело? — раздался голос из домика, и на по­роге появился дед.

— Вот! Незнакомый человек хочет переночевать. Ну­жен он мне!

— Но почему же нельзя? — спросил Леська как мож­но мягче. — Ведь одну-единственную ночь. Может быть, и у вас есть где-нибудь сын и ему тоже переночевать негде. Мои дедушка с бабушкой его бы приютили.

Старик и старуха переглянулись.

— Есть где переночевать! — решил старик и закаш­лялся, чтобы не слышать старухиных возражений. Но старуха не возражала.

— Входи! — сказал старик. — Только где Тюк-пай?

— Тюк-пай на цепи.

Леська поискал калитку и вошел.

— А твои вещички? — спросила старуха.

Леська молчал.

— Я ни о чем не спрашиваю! — мудро сказал дед. — Такое сейчас время, что не надо никого ни о чем спра­шивать. Есть вещички, нет вещичек, — раз человек ищет крышу, надо помочь. Бабушка! Ставь самовар.

— Так скажи это как человек! — раздраженно про­ворчала бабушка.

— Я и сказал как человек.

— Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».

— А как надо было сказать?

— Надо было сказать: «Бабушка, ставь самовар».

— Но я же и сказал: «Бабушка, ставь самовар».

— Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».

— Тьфу!

Дед с ненавистью уставился на старуху. Бабушка во­шла в домик, и старик доверчиво обратился к Леське:

— Когда она увидела меня в первый раз пятьдесят лет тому назад, так прямо заладила в одну душу: «Толь­ко Исачка! Только Исачка!» (Исачка меня зовут.) При­шлось жениться.

— Плохо ваше дело, — сказал Леська, едва сдержи­вая улыбку.

— А разве я говорю — хорошо?

Старуха вышла с маленьким самоварчиком. Все ме­дали на нем были начищены, как перед парадом.

Леська тут же принял его из рук старушки.

— А где у вас, бабушка, вода?

— В ручье, дорогой. Это ручей Умер-бея, но мы про­делали в заборе дырку и потихоньку берем, сколько надо.

— А Умер-бей не сердится?

— Сердится.

Старуха счастливо захихикала,

Ручей бежал бурно, чирикал по камешкам, а в ямках производил шумные глотательные звуки: голт... голт... голт... Леська не стал искать в тыне дырки, а перемах­нул через него прямо на бережок. С минуту он стоял без движения: его волновало то, что он ступил на землю, по которой ходила Гульнара. «Сад Гульнары», — подумал он, точно читал заглавие персидской сказки.

Бабушка уже поджидала его с котелком, в котором попыхивали угли.

— Ты думаешь, этот старик такой чудный хозяин?

Гость пришел — «бабушка, ставь самовар»? Это он для себя! Он сам чай любит.

— Ах ты, несчастная! Ну, есть у тебя стыд и срам? Видит бог, я сначала подумал о госте, а только потом о себе.

— Но все-таки, шайтан, ты любишь чай больше всего на свете.

— А кто его не любит? И ты любишь, ведьма хво­статая.

— А ты все-таки больше, больше!

— А ты еще больше!

— А ты на это «больше» — еще больше.

Перед домиком был вбит в землю круглый стол об од­ной ноге. Вокруг пего полукружьем — скамья, как в бе­седке. Суровая, но чистая скатерть, белый чурек, испе­ченный в золе, брынза, масло и самоварчик на подносе, — ах, до чего же хорошо!

— Неужели здесь все-таки не было ни одного нем­ца? — спросил Леська.

— Ни одного, — ответил старик. — Здесь только та­тары и караимы. Я, например, караим. Синани. Можешь называть меня Исхак-ага. А это моя жена Стыра, Эстер-ханым. А тебя как зовут? Это ведь ты можешь нам сооб­щить? Даже собаку нашу зовут Тюк-пай.

— Леся меня зовут, Елисей.

— А! Елисей! Это есть такая река, верно?

— Нет. Река — Енисей, а я — Елисей.

— Хорошо. Енисей так Енисей.

Потом Леську пригласили в дом. Потолок был низок, пол был земляной и натирался коровьим навозом. Из ма­ленькой кухни шла в комнату дверь со стеклянным ок­ном. В комнате кровать с периной и подушками мал мала меньше. Два стула. Комодик. Над комодиком картинка: десять этикеток с надписью «Ситро» и с изображением лимонов налеплены на квадратный картон и синей лен­точкой прикреплены к винтику. Эта эстетика потрясла Леську больше всего.

— Енисей! — сказал дед. — Ты будешь спать на кухне. А?

— Пожалуйста. Как хотите.