Диссертация - Марина Столбунская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Привет. Помочь? – Раевский обратил на себя его внимание.
– А, ты, не видел, как вошёл, – спокойно ответил Савин. – Вяжи, раз твоя смена, так тебе с ним и разбираться.
Резким движением он перевернул больного со злым перекошенным лицом на спину, надавил коленом на грудь и мотнул головой Марку, который застыл в нерешительности. Спрашивать, чтоб показал, было неудобно, пришлось импровизировать.
– Туже крепи, не девица. Вот тут подтяни. Да не сюда. Так, – поправлял неопытного товарища Савин.
Рядом суетились, скакали, улюлюкали и отпускали язвительные комментарии другие пациенты, им всегда было весело в такие редкие моменты развлечения.
– Суки, фашисты грёбаные! – ругался Шульгин. – Удушу, вас всех удушу! Тебя удушу первого, желторотый, – он плюнул Марку в лицо.
«Он больной», – успокаивал себя студент, бить не разрешалось.
– Без завтрака останешься, – процедил он ему на ухо. – Может, и без обеда.
Савин ехидно хмыкнул, одобряя, а вот Раевский тут же пожалел, так нельзя поступать с больным человеком. А ещё будущий врач. Очень плохо. Равновесие Марка, с которым он входил сегодня в отделение, было разом нарушено.
Но дневные заботы закрутили, подзабыл о непрофессиональном приступе злобы. Кормил Шульгина с ложки завтраком, пока тот был привязан. На обходе врач интересовался, за что привязали, но Марк не успел уточнить, сменщика и след простыл, пока он усмирял разгорячённых пациентов. Коснулись и темы Петрякова Геннадия, но лишь вскользь, ничего нового. Медсестра получила обновлённый лист назначений, а Владика доктор рекомендовал на выписку, чему тот был несказанно рад.
Дневная смена всегда пролетала на одном дыхании, пациенты постоянно требовали внимания, словно малые дети. Важно было удерживать баланс и не опускаться до нетерпения, не подниматься до сопереживания, сохранять нейтралитет, но не безразличие. Марк, безусловно, считал эту работу полезной для себя практикой.
Следующей ночью, зайдя в туалет, он застал сидящего на подоконнике Рыбакова. Тот курил одну за одной папиросы, без перерыва, образовав вокруг себя облако густого дыма.
– Завязывай дымить, иди спать, – на правах главного сухо бросил ему Марк, полоща руки в умывальнике.
Женя ничего не ответил и не сдвинулся с места, продолжая смотреть в одну точку за окном и затягиваться.
– Скажу честно, мне нет дела до твоей истории, но, если очень хочется, можешь выговориться, не здесь, конечно. – Раевский отправился коротать время на свой пост, ему действительно было безразлично, что терзает душу этого мужчины, у каждого есть свои травмы, и для каждого они самые болезненные. Нейтралитет – надо помнить о нём. Но иногда человеку нужно просто поговорить, чтобы стало легче, и в этом он готов был Жене помочь.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем Рыбаков вышел из туалета. Весь пропахший дымом, он сел на соседний стул, рядом с Марком, читающим книгу, и долго молчал.
– Тебе сколько лет? – наконец спросил он охрипшим от курения голосом.
– Двадцать, – ответил Раевский и захлопнул книгу.
– А мне двадцать два, мы с тобой почти одногодки. И не скажешь. Да?
– Почему? – Марк окинул его взглядом. – Ты сильнее, мускулистее. Выйдешь отсюда, вся жизнь ещё впереди. Что бы там с тобой ни случилось, ты нормальный парень и можешь адаптироваться. Сорвался? – Раевский знал, за что обычно проходят лечение принудчики.
– Хуже. Друга убил.
Снова воцарилось молчание на несколько минут.
– Уединения не хватает, – продолжил свою речь Женя. – Мне теперь больше хочется тишины, одиночества, так спокойнее, а здесь даже в туалете нет дверей в кабинках. Да, лечат меня, я даже благодарен, отпустило, помогло. А то сны мучали, разрывы мин в голове, крики. Это я по глупости своей в Афган поехал служить, – усмехнулся он. – Про войну слышал?
– Да.
– Знаешь, мальчишками бегали по двору, в войнушку играли, деду завидовал, что тот фашистов бил, медалями грудь увешана, два ранения. Вот и дёрнули с другом. Мы втроём дружили, но третий, Лёшка, не поехал. Говорил: «Дурак я, что ли?» А мы, вишь, с Димкой дураки оказались, – он выдержал паузу и продолжил: – Романтика? Как бы не так. Ад. Песок глаза слепит, жара невыносимая, солнце палящее. А мы зелёные, бестолковые. Ротный даёт очередь поверх голов на первой вылазке, а мы глазами моргаем, стоим как столбы, – посмеялся он. – Пока узнаешь, что такое пуля. Что мы знали о войне? Да ничего. Книги, кино – всё не то. А вот когда мимо уха просвистела да разорвало товарища в клочья, а тебя оглушило так, что в ушах только свист в тишине, прочувствуешь сполна. Ты видишь, что бой идёт, что гранаты рвутся. А в ушах свист и тишина. Я там недолго был, полгода всего, осколок в голову попал, а Димка в цинковом гробу прилетел. Дураки! Ясное дело. Убежали тайком. На первом курсе учились, да дёрнули и родителям не сказали, – снова замолчал на несколько минут.
– По минному полю от духов уходили. – Вновь молчание. – В голове что-то повредилось от ранения, – чуть бодрее продолжил Женя свой рассказ. – Вернулся в институт и ни фига понять не могу, ни одной формулы не помню, забыл, что такое логарифм. Представляешь? Оказалось, что к учёбе я теперь непригоден. Преподы тянули, поблажки делали, но бесполезно, усвоить материал я не мог. Ну, думал, хоть жив, не так, как Димка, и девушка у меня была красивая, ещё со школы дружили. Пошёл на завод комплектовщиком, хотел токарем, но не взяли, побоялись из-за головы. Нет, я не унывал. Рад был, что вернулся. Стал ценить мелочи, которых не замечал, – снова рассказчик взял паузу. Раевский молчал, но и поворотом головы, и позой обозначал своё внимание.
– Сорвался, спрашиваешь? Да! Ещё как! Началось с того, что девушка бросила, ей оказался не нужен тупой работяга. Переживал, метался, любил ведь. А тут у друга Лёшки день рождения. Захожу, а она с ним, его теперь девушка. А он мне говорит: «Ты пойми, брат, я у тебя её не уводил, не из-за меня она ушла от тебя. Я уж после с ней замутил». И нагло так смотрит. А она знаешь, какая… Красавица. Больно было. Нет бы сразу уйти, и хрен с ними. Остался зачем-то, проглотил обиду. Выпили, конечно, прилично. Лёха вдруг тост за Димку произнёс, опрокинули, помянули. А после он ржать над нами начал, что лохи мы, на таких
