Идрис-Мореход - Таир Али

Знаки присутствия. Знаки, скрытые за неприметными образами вещей, по которым можно определить, что ночные визитеры не только были здесь, но, возможно, все еще здесь, или же прячутся где–то совсем рядом. И чем больше среди копоти и мусора Идрис Халил находит эти тайные знаки, тем сильнее его захлестывает тревожное чувство, будто кто–то сквозь щели в обнажившемся скелете стенной дранки или из зияющих дыр на потолке, через которые на паркет узкими конусами подвижной пыли проливается солнце, напряженно следит за каждым его шагом, и этот неуловимый кто–то, хитрый, быстрый и таинственный, полон ненависти и нескрываемой угрозы.

Искаженное страхом лицо Идриса Халила отражается в лохмотьях амальгамы за оплавленным стеклом зеркала. Он кивает самому себе.

Остров неумолимо движется вслед за солнцем. Пожелтевшие календарные листы падают в темноту.

Доктор Велибеков прикладывает ухо к стетоскопу и озабоченно прислушивается к свистящим хрипам в груди. Перед ним за белой ширмой, втянув в себя живот, стоит обнаженный по пояс Идрис Халил. Каждый раз, когда прохладный металл касается его горячечной кожи, он невольно морщится и вздрагивает, чувствуя, как волна болезненного озноба стремительно опускается от выпирающих ребер к самому низу живота.

— А это давно у тебя? — спрашивает доктор, ткнув пальцем в россыпь крошечных пунцовых точек на левой стороне груди. Идрис Халил пожимает плечами.

Несмотря на тень от растущих под окнами тополей, в приемном покое душно. Как знак утомительного безветрия, неподвижно висит занавесь. Пахнет мятными каплями. Пахнет карболкой. Велибеков в белом халате, зашнурованном на спине, перемещает железную трубку справа налево, цокает языком и все больше хмурится.

— Ну, что там?

Велибеков выпрямляется.

— Я еще не закончил!

За прошедшие месяцы он заметно поправился, и теперь поверх кожаного ремешка, подпоясывающего халат, широкой складкой выступает брюшко. Лицо приобрело благообразную округлость, а остренькая бородка, появившаяся в последнее время, добавила ему располагающего шарма.

…«Доктор должен быть полным и цветущим — так он вызывает к себе больше доверия своих пациентов».

Отложив, наконец, стетоскоп в сторону, Велибеков начинает методично простукивать твердыми пальцами дедушкину грудь.

— Ты плохо спишь?

Лицо Идриса Халила грубо искажено явственной тенью бессонницы. Он кивает.

— Последние недели…

Доктор снимает очки с кончика носа. Шумно вздыхает и выходит из–за ширмы:

— Можешь одеваться…

Перекинув полотенце через плечо, Велибеков подходит к чугунному рукомойнику в углу. Неровная струйка воды, теплой и солоноватой, шумно стекает в эмалированный таз.

Надевая рубашку, Идрис Халил прикрыл на мгновенье воспаленные бессонницей глаза, и тотчас на фоне иссиня–черного неба, рельефно проступая сквозь легкую дымку лихорадки, поплыли изогнутые подковами силуэты голодных ящериц, и слепящая лунная дорожка поползла по полу неровным конусом, прорезанным вдоль угловатыми тенями от мебели.

Опять шаги! Над головой скрипят половицы! Кто–то продвигается в глубину дома. Но Идрису Халилу хочется спать. Усталость сильнее страха, тем более, что таинственные ночные визитеры стали уже почти такими же привычными, как упрямое неверие в бесхитростных глазах Балагусейна. Идрис–мореход пытается забыться, не слышать шагов, не думать о них, и на какое–то мгновенье это почти удается ему, однако, как только блаженный покой начинает нисходить на него и изнуряющее напряжение оставляет его грудь, измученную и больную, из пестрой мешанины цветных пятен перед глазами вновь возникает предостерегающий образ двуликой женщины в муслиновом платье…

Где–то наверху медленно и ровно открывается дверь. Потом наступает резкая тишина, густо насыщенная монотонным комариным звоном и шепчущим шелестом едва обозначенного ночного бриза — всего несколько секунд, семь ударов сердца — но Идрис Халил успевает задремать и вновь проснуться, разбуженный шумом шагов уже в коридоре, а затем и на ступенях лестницы. Неизвестный спускается вниз. Крадущиеся шаги становится все ближе и отчетливее, и вот уже они звучат в широком холле первого этажа — кто–то идет, ступая легкими ногами по скрипящим половицам. Идрис Халил весь сжимается, горячий пот выступает у него на лице, стекает по шее, оставляя за собой липкие и прохладные полосы.

Неизвестный останавливается у самой двери. Следует еще одна долгая пауза в бешеном ритме сердцебиения. Абстрактное время страха. Кто–то там за дверью стоит, почти не скрывая своего присутствия, и жадными ноздрями вдыхает запах дедушкиного отчаяния и усталости, которым насквозь пропитаны влажные от пота простыни и подушка, под которой лежит заряженный наган.

Идрис Халил открывает глаза и оказывается за белой ширмой в приемном покое больницы.

— … тебе, дорогой мой друг, требуется хороший отдых и лечение. Думаю, следует съездить в Баку, повидаться с родственниками, побыть дома…

— Что, очень плохо?…

— Дело серьезное…

Идрис Халил застегивает пуговицы рубашки и заправляет ее в галифе. Чиркает спичка, по комнате расползается табачный дым. На столе перед доктором — бронзовая пепельница в форме морской раковины и химический карандаш. Запах табака и мятных капель рождает странный симбиоз — скорее, странный, чем неприятный.

Идрис–мореход выходит из–за ширмы. Меланхолично покачивается белая занавесь. За окном солнце вызолотило железную ограду, и верхушки чахлых кипарисов, и всю пыльную мостовую, оставив лишь узкие клинья теплой тени вдоль стен домов на противоположной стороне улицы.

— Затронуто правое легкое. — говорит Велибеков по–русски. — Если не уедешь — умрешь!

…На самом излете ночи, когда до царственного восхода остается совсем немного, таинственный визитер продолжает стоять под самой дверью, и тишина, нарушаемая лишь гулким биением сердца, кажется такой плотной, такой долгой и тяжелой, что, захлебываясь ее горечью, Идрис Халил начинает мучительно кашлять. И тотчас тускло поблескивающая ручка английского замка медленно поворачивается по часовой стрелке, почти до упора, и Идрис–мореход, обожженный легочной болью, тянется за пистолетом под подушкой.

Сказано:

«Уходи же отсюда! Ведь ты — побиваемый камнями!»

Ручка двери, щелкнув, возвращается в прежнее положение, резко скрипит половица — ночной визитер, кто бы он ни был — живой или мертвый, быстро уходит прочь по темному коридору.

Обессиленный Идрис–мореход откидывается на подушку.

4

Жарко.

Из Тифлиса поездом приезжает профессор Разумовский, которому суждено стать первым ректором первого университета первой Республики.

Его встречают на Сабунчинском вокзале, играет оркестр. Невольно оглядываясь на объектив стрекочущей камеры, чиновники из Министерства образования по очереди жмут ему руку. Профессор улыбается, поправляет на носу круглые очки в металлической оправе, что–то беззвучно говорит, и в этот момент хроника обрывается, а призраки старого вокзала, исчезнувшего еще в 1928 году, и всех этих людей, давно уже покойных и позабытых, становятся достоянием темноты, которая только одна и есть вечность.

…На высоких окнах–бойницах тюрьмы острова Пираллахы висят арестанты. Вцепившись руками в ржавые решетки, они висят почти неподвижно, порой, по несколько часов кряду. Лишь когда надзиратели разносят питьевую воду, окна стремительно пустеют, а в самих камерах начинается вялая толкотня, иногда переходящая в настоящую потасовку за право первому напиться теплой солоноватой воды.

С июля по август в тюрьме умерли трое. С тяжелой дизентерией слег и арестант № 1/24–19, которого так и не успели переправить в Баку.

Обезвоженное тело героя русско–японской войны — и без того маленькое и легкое — за три долгих дня высохло так, что сквозь прозрачную стариковскую кожу отчетливо проступали нитевидные переплетения сосудов. Три долгих дня полковник неподвижно лежал на спине на запачканных простынях, уставившись отрешенным взглядом в потолок. В камере было много мух, стояло удушающее зловоние, и доктор, навещавший его, был вынужден затыкать ноздри платком, пропитанным мятными каплями. Учитывая состояние больного, Велибеков подал прошение о переводе бывшего коменданта в больницу. Прошение удовлетворили, и 16 августа все тот же безымянный надзиратель вынес на руках арестанта № 1/24–19, уложил его на заднее сидение фаэтона и, в сопровождении двух солдат, отправил в поселковую больницу.

Пустая палата, что–то вроде бокса. Темно и прохладно. В воздухе витает неистребимый запах карболки. Идрис–мореход наклоняется к койке, откидывает марлевый полог, зацепленный за крючок на потолке, и вглядывается в почерневшее лицо Мир Махмуда Юсифзаде.