Девятный Спас - Анатолий Брусникин

Ладно, деньги — дело второе, была бы сила. Главный урок Автоном Львович схватил на лету: подлинная сила у того, кого трепещут. Трепет же в эти два месяца он сумел внушить, ох многим. Кто забыл Софьиного ближнего стольника — вспомнили. Кто знать не знал — узнали.

Одних Зеркалов, прочим в наущение, втянул в розыск крепко, до вопля и рыдания. Других попугал, да отпустил. Чтоб век помнили, благодарны были.

Сам-то он быстро разобрался, что никакого заговора в Москве не было. Жёнки стрелецкие за мужьями скучали и лясы точили, это было. Попы староверные врали, будто царь в заморской земле помер, тоже было. Однако никакого сговора между знатью и стрелетчиной не водилось и водиться не могло, ибо бояре с дворянами — это одно, а стрельцы — совсем другое, меж ними давняя вражда и взаимное неверие.

Фёдор Юрьевич эту правду не хуже своего помощника знал, однако, когда, на самом исходе лета, царь вернулся в Москву и велел копать истовей, глубже, безжалостней, князь-кесарь перечить не стал. Колесо сыскное закрутилось вдесятеро быстрее. Преображенские дьяки в очередь писались — на пытку в расспросные избы.

Не спали работнички, ели всухомятку, вина и подавно не пивывали. А никто не роптал. И за страх, и за совесть радничала Преображёнка. Чуяла, что ныне становится наипервейшим из приказов.

Бояре шептались про Ромодановского, что вот, мол, свой природный князь, хорошего роду, а в христианских кровях омывается, слезами упивается, но Зеркалов знал: не душегубствует Фёдор Юрьевич, не свирепствует попусту. Выковывает столп железный, на коем стоять отныне всему Российскому государству. Прочно стоять, грозно, подотчётно. Была Московия деревянным царством, а впредь будет железным. Будет бить своих, чтоб чужие боялись, и чужих, чтоб боялись свои.

Следствие по стрельцам, по инокине Сусанне (так нарекли постриженную Софью), по охвостью Милославских разворачивалось обширное, конца-краю не видно.

Яха Срамнов был при Автономе Львовиче неотлучно, как в Пустозерске и на неметчине. И глаза, и голова, и руки — всё карлино естество исправно служило хозяину, всё пригождалось. Иногда, если попадался особо упорный пытуемый — никак не желал показывать, что потребно Зеркалову, приказного палача отпускали отдохнуть, звали Яху.

Он подойдёт к подвешенному. Походит на коротких ножках туда-сюда, поглядит, понюхает. Потом кнутом разок ожгёт, или даже просто пальчиком куда-то ткнет — и готов раб Божий. Завоет воем, заизвивается. Что надо скажу, кричит, только чёрта этого уберите.

Всё б хорошо, всё б ладно, если б не тоска по сыну, которая теперь мучила Автонома Львовича вчетверо сильней, чем в Пустозерске или Мюнхене. Ведь полсотни вёрст до Клюевки! Шесть часов рысяной скачки, если одвуконь. На повозке ехать — день.

Так бедный отец и протомился бы по меньшей мере до Рождества (ранее того сыску закончиться было никак невозможно), если б не надумал, как совместить два заветных чаяния — разумнополезное с душеотрадным.

Волшебные слова, что отворили перед Автономом Львовичем дверь служебного заточения, были таковы: «милославское семя». О непреходящей лютости царя к Милославским знали все. Этот род, некогда один из славнейших на Руси, был выведен почти под корень, но Петру всё мало. Не столь давно устроил Софьиному деду по матери, давно почившему князю Ивану Милославскому, небывалую доселе посмертную казнь: выволок из могилы гроб, велел раскрыть, поставить под эшафот и поливать кровью четвертуемого стрелецкого полковника Цыклера. Вон оно как!

Посему, когда Зеркалов заговорил о своём зяте, Матвее Милославском, да о том, что заради государевой правды ни родственника, ни свойственника не пожалеет, кесарь глазищами так и засверкал, а ноздри раздул, будто волк, учуявший запах свежей крови.

Автоном же гнул свое, искусно сплетая истину с ложью. Мол, князь Матвей человек тихий, себе на уме, близ Софьи никогда сам не вертелся, однако ж царевна к нему благоволила, в последнюю пору хотела приблизить, а жену его, Автономову родную сестру, даже сделала своей ближней боярыней. Ныне Матвей вдовеет, сидит безвылазно у себя в Сагдееве. А деревенька та от Москвы всего в полудне пути. Куда как удобно для тайного изменнического дела! Зная Матвейку, прехитрого лиса, трудно-де ему, Автоному, поверить, что тот в стороне от заговора был. Не навестить ли дорогого зятька? Не погостить ли, не приглядеться ли? Не потянется ли оттуда какая полезная для сыску ниточка?

Расчётец оказался верен. Поезжай немедля, сказал лукавому помощнику Фёдор Юрьевич. Погости у зятька сколько для дела надобно. И ежели хоть в чём, хоть в малости какой зацепочку сыщешь… ну, не мне тебя учить. А верность тебе зачтётся.

От князь-кесаря Автоном Львович вылетел, будто на крыльях.

Вот оно! То, чего девять с лишним лет чаял, отчего бессонными ночами в бессильной туге подушку грыз!

В Сагдееве таилось, ожидало своего часа зеркаловское счастье. Там, там, где же ещё!

Проклятой грозовой ночью, когда у Автонома из рук выпорхнула пойманная жар-птица, неведомые похитители угнали телегу по сагдеевской дороге.

Яха после выяснил, окольно, что княгиня Авдотья померла, но её новорожденная дочка жива и воспитывается у отца. Значит, и сокровища там: бочонки с несметным богатством и, главное, царская святыня — Девятный Спас. Сидит боязливый, осторожный князь Матвей на краденых сокровищах, яко паук. Ждёт своего часа. Золота он не трогал, разве что чуть-чуть зачерпнул — не на что ему было в своём Сагдееве сто тысяч рублей стратить. А икону упрятал, не нарышкинскому же семени её отдавать?

Долго выжидал Автоном свой час и наконец дождался! Ну, зятёк, скоро обнимемся.

Однако, вырвавшись из Преображенского на волю, Зеркалов помчался, конечно, не на север, в Сагдеево, а на юг, к реке Пахре, в свою деревню Клюевку. К сыну.

Сердце нетерпеливо колотилось в груди, того гляди вырвется и полетит впереди коня.

Ибо, что есть всё злато подсолнечного мира, все его суеты и соблазны пред отецкой любовью? Прах и перхоть.

Для быстроты скакал налегке, верхом. Яха на своём крохотном коньке сначала сильно злил Автонома Львовича, потому что отставал. Но за тридцатой верстой, когда каурая хозяина начала приставать, сбиваться, конёк себя показал. Теперь он дроботно потаптывал вровень. Правда, и ноша у него была невеликая.

Надолго оттягивать поездку в Сагдеево было нельзя, но уж одну-то ночку, поглядеть на Петрушу, Зеркалов себе выделил. И на сына посмотрит, и себя сыну покажет. Тут ещё неизвестно, что важней.

Жить же скоро станут вместе. Вот сыск закончится, получит Автоном награду за рвение, обзаведётся на Москве домом. Ну, а если получится в Сагдееве заветное добыть, тогда… Тогда обитать Зеркаловым во дворце, едать-пивать на золоте, разъезжать не в седле — в карете с зеркальными стёклами.