Девятный Спас - Анатолий Брусникин

Самый надежный способ свою настоящую, то есть умственно-духовную жизнь донести до потомства — изложить, что думаешь и что чувствуешь, на бумаге. Минуй хоть сто лет, хоть двести, но возьмёт неведомый послежитель исписанные тобою листки, смахнет с них вековую пыль и услышит твой голос. Предстанешь перед сим далёким чтецом, как живой. И даже лучше, чем живой, ибо будешь лишён всего примесного, суетного. Деятелей-то в гиштории было много, даже чересчур, а мужей здравомыслящих и складно пишущих — всего горстка.

Название своему труду помещик придумал очень хорошее: «Записки Лариона Никитина для пользы сына». Недерзкое. Мол, если никому другому сия писанина не сгодится, так хоть сын родной пользу найдет.

Умный человек отличен от глупца тем, что умеет учиться на чужих ошибках. А Димитрий, слава Господу, вырос не дурак. Слишком прям, негибок, что для выживания большая трудность, но такова уж вся их порода. Никитины испокон веку гнуться не умели.

Нынешней ночью Ларион Михайлович как раз про это писал, много раз обдуманное, выстраданное. Глава называлась «О гибкости и негибкости». Предостерегая обо всех опасностях негибкости — сына, а вместе с ним и прочих юных дворян, кто когда-нибудь прочтёт наставление, — сочинитель вместе с тем призывал не отклоняться от драгоценного этого качества.

«Мир русский подобен плетню, да не посмейся над сим низменным сравнением, — выводила твёрдая рука помещика. — Огорожен сим плетнём дивный вертоград, имя коему — Россия. Колья в плетне — дворянство; прутья сплетённые — простой народ, крестьяне да посадские; царское величество и государство — врата, которые что надо впустят, а что надо выпустят; вера с церковью — дивноцветные вьюны, коими увита сия изгородь, ибо без веры и радости зачем всё на свете и нужно бы?

Гибкость назначена прутьям, и вьюнам, кольям же пагубна. Согнись они, и вся ограда упадёт. Будь крепок, сын мой. Хоть сломайся, да не гнись. Слушай Бога и совесть, служи отечеству. Не уподобляйся таким, кто пред троном пресмыкается, подачек выпрашивает. То не истинные дворяне, то дворня. Богатства не желай, дворянину быть слишком богатым стыдно и вред. Нега с роскошью нам враги. Имей довольно, чтоб достойно несть родовое имя, чтоб конь был хорош и оружье доброе, чтоб холопы твои с голоду не помирали, сверх же сего злата-серебра не скапливай».

Дописал до этого места и забеспокоился, оборотил взор за окно.

«Ах, сыне, сыне, тому ль тебя учу? Да и кто я таков, чтоб поучать? Многого ль в жизни достиг? Прав я аль нет?» — вопросил Ларион Михайлович тьму за окном. И тьма не замедлила с ответом.

Из неё в оконницу всунулась чудная башка: по кудрям судить — девка-простоволоска растрёпанная, однако с усишками и с дерзновенною рожею.

Бес, бес, закрестился помещик, но башка разинула рот и молвила:

— Ларион Михалыч! Я это, Алёшка, попа Викентия сын. Митрия привёз. Выдь-ка тихо, чтоб не видал никто…

Мудрейшими и достойнейшими из сочинителей древности Ларион Михайлович почитал еллинских стоиков, от имени которых произошло одно из лучших на свете слов: «стойкость». Твёрдость духа, неколебимая никакими испытаниями и потрясениями, — вот образец, коему аникеевский философ решился следовать и, как ему казалось, преуспел в осуществлении своего намерения.

Однако, увидев страшно распухшие плечи, ободранные верёвкой запястья и рассечённую спину любимого сына, помещик стоиком себя, увы, не показал. Он вскрикивал, охал, обливался слезами и бесполезно суетился — одним словом, вёл себя не подобно неустрашимому Зенону иль холоднокровному Епиктету, а так, как обыкновенно ведут себя родители, зря своё чадо в терзании и муке.

Клацающий зубами Митьша, желая ободрить тятю, попробовал шутить:

— Говорят, иные, кого на дыбу подвесят, проворачиваются плечьми, суставов себе не ломая. А я для пытошного дела плохо годен оказался. Негибок!

Услышав сие последнее слово, отец в ужасе сжался и вдруг кинулся из горницы вон.

— Что это он? — удивился Алёша, осторожно ведя друга к лавке.

А Ларион Михалович вот что: ворвался в свою письмовенную келью (слово «кабинет» тогда ещё только начинало входить в употребление), схватил недописанный трактат, похвалу негибкости, и, страница за страницей, стал кидать его в печное жерло.

Тем временем в горнице происходило прощанье. Старые товарищи, не видавшиеся девять лет, расставались вновь — Бог знает на какой срок. Очень возможно, что теперь уж навсегда.

Пока Дмитрий, закрыв глаза, кое-как переводил дух на лавке (он и сесть-то толком не мог, ведь ни спиной к стене не прислонишься, ни боком), Алёша склонился над столом и быстро писал. Бумага, чернильницы и перья у Лариона Михайловича были заготовлены во всех комнатах, ибо вдохновение могло посетить сочинителя в любое время и в любом месте.

— Пусть мне свежего коня дадут, — сказал попович, посыпав лист песком. — Через три, много четыре часа должно мне в казарме быть. А тебе, заговорщик, тут долго нельзя оставаться. Где отлеживаться будешь?

— Отец придумает, — слабым голосом ответил Митьша.

— Чуть окрепнешь, надо уезжать от Москвы подале и на-подоле. Вот тебе письмо к одному человеку в Малороссии. Коли жив, верно, вспомнит Лёшку-попёнка. Я его когда-то выручил, а казаки доброе долго помнят… Ну, а коли помер…

Он пожал плечами, и Дмитрий договорил за него универсальную максиму того времени, дававшую нашим предкам утешение в любой ситуации:

— На всё воля Божья.

Алёша подошел, обнял друга. Постарался некрепко, но Митя всё равно охнул.

— Спаси тебя Господь, Митьша.

— Спас уже, через тебя. Не знал я, что ангелы-спасители конопатые бывают.

Друзья были ещё очень молоды, а юность расставаний не боится. Засмеялись оба — и Алексей, тряхнув своим кудрявым париком, вышел вон.

А в письмовенной келье всхлипывающий Ларион Никитин все кидал в жадное пламя скомканные листы своего ядоопасного для юношества труда.

Глава 3

Отцовское сердце

Если бы сердце того видеть можно,

Видно б, сколь злобна мысль, хоть мнятся правы

Того поступки, и сколь осторожно

Свои таит нравы.

«Ах, отецкое сердце, ты подобно замочной скважине, посредством которой отпирается неприступнейшая из дверей, — так говорил себе всадник, летевший размашистой рысью по размокшей осенней дороге. — Ещё тебя можно сравнить с щелью в латном доспехе, куда единственно может проникнуть калёная стрела!» Сравнение с уязвимой пятой Ахиллесовой, далее пришедшее на ум ездоку, было им отвергнуто, как неуместное: ибо, где сердце и где пята?