Тайный советник вождя - Владимир Успенский

Общее состояние раненого вполне удовлетворительное.

Начальник Лечсанупра Кремля

Бусалов

4 апреля 1943 г.

И еще:

ПРИКАЗ НАРКОМА ОБОРОНЫ СССР

26 мая 1943 г.

Командующему ВВС Красной Армии Маршалу авиации тов. НОВИКОВУ

ПРИКАЗЫВАЮ:

1) Немедленно снять с должности командира авиационного полка полковника СТАЛИНА В. И. и не давать ему каких-либо командных постов впредь до моего распоряжения.

2) Полку и бывшему командиру полка полковнику Сталину объявить, что полковник Сталин снимается с должности командира полка за пьянство и разгул и за то, что он портит и развращает полк.

3) Исполнение донести.

Народный Комиссар Обороны

И. СТАЛИН

26 мая 1943 г.

Комментарии, полагаю, излишни.

История несостоявшегося обмена сдавшегося в плен генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса на попавшего в плен старшего лейтенанта Якова Джугашвили стала своего рода притчей, которую толкуют или тенденциозно (в зависимости от отношения к Сталину), или слишком уж упрощенно. И в том, и в другом случае искажается и само событие, и характер, образ Иосифа Виссарионовича как вождя и как человека. Даже крылатую фразу, облетевшую весь мир, излагают по-разному, с примитивной отсебятиной. Чаще всего она звучит так: "Я офицеров на фельдмаршалов не меняю". Нелепо хотя бы потому, что офицерский статус у нас в ту пору только устанавливался, термин еще не был обиходным, Иосиф Виссарионович привык к нему только в сорок пятом году и уж тем более никогда не употреблял его задним числом применительно к Якову. Ну и насчет фельдмаршала — это погоня за броским словцом, сводящая обобщенное мнение Верховного Главнокомандующего к частному случаю. А ведь Иосиф Виссарионович даже на сугубо личные дела смотрел с государственной колокольни, особенно во время войны, глубоко сознавая свою ответственность за все.

До 1943 года вопрос об отношении к пленным, об их использовании почти не затрагивался в нашем руководстве. Некогда было думать об этом, да и пленных-то было мало. Процесс развивался сам по себе, начиная с отметки, возникшей у нас где-то на рубеже двадцатых — тридцатых годов. Не вдаваясь в подробности классовости и интернационализма, приведу лишь несколько строк известного в ту пору стихотворения: "В бою столкнулись двое, чужой солдат и наш. Чужой схватил винтовку, сразиться он готов. Постой, постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, а друга встретил ты…" Для меня этакий слюнявый пацифизм всегда равнялся предательству. Никакой немецкий или румынский солдат, будь он самый что ни на есть распролетарий, брат по классу, не бросит винтовку при виде нашего красноармейца. Он же присягу принимал, у него инстинкт самосохранения сработает: кто первым выстрелит, тот останется жив. Страшная штука этот пацифизм и вообще вмешательство политики в войну, это приводит к переговорам, к затягиванию военных действий, к неоправданным надеждам, в конечном счете значительно увеличивает количество жертв. Чем быстрее разрешается конфликт, тем меньше гибнет и военных, и гражданских лиц. Каждый боевой генерал знает об этом и терпеть не может политиканов-переговорщиков, путающихся под ногами.

Отношение к противнику как на поле боя, так и к пленным, начало у нас меняться во время короткой, но жестокой финской кампании 1939–1940 годов. Кто участвовал в ней, тот понял, что церемониться с врагом — значит увеличивать риск для себя. Но много ли было тех участников и свидетелей?! Короче говоря, в первые дни, в первые недели Великой Отечественной войны наши бойцы и командиры относились к фашистским молодчикам слишком уж мягко, терпя их чванливость, высокомерие. Это уж потом накопилась злость, перераставшая в ненависть. Но если и допускались с нашей стороны злоупотребления по отношению к пленным, то лишь на самом первичном уровне: в горячке боя, на передовой линии. Пристреливали поднявших руки на месте или при отгоне в тыл, пока пленных не пересчитали, не переписали. Кто разберется, как погиб немец, да и будут ли разбираться? Самим жрать нечего, сами загибаемся от холода, от ран, а тут еще пленных корми, лечи, охраняй… Мстили за погибших товарищей, за казненных фашистами родственников. Командиры и особенно политработники разъясняли: чем больше немцев сдадутся, тем меньше урона будет у нас, не надо пугать фрицев, пусть идут в плен. Но убеждения действовали далеко не всегда, ведь воины знали, слышали и сами видели, как зверски расправлялись фашисты с нашими людьми.

Официальные наши установки по отношению к пленным кардинально отличались от гитлеровских. У фашистов — чем больше будет уничтожено, тем лучше. У нас — создание условий для нормального существования. Если немецкий пленный миновал фронтовую полосу и оказался в нашем тылу, он чувствовал себя в полной безопасности. Практически все лагеря военнопленных обеспечивались так же, как наши запасные полки. Такая же продовольственная норма, такие же сроки носки обмундирования (за счет трофеев), такие же казармы или бараки. Скудно, разумеется, но ведь не хуже, повторяю, чем в наших запасных полках, сидевших на тыловом пайке; ни в коей мере даже сравнивать нельзя с немецкими концлагерями, которые можно считать фабриками смерти. Я уж не говорю о положении у нас тех немецких пленных, которые участвовали в строительстве, в других работах. Они получали повышенное довольствие, вплоть до курева… Тут я полностью разделял мнение Иосифа Виссарионовича, который считал, что подобное отношение к пленным, их снабжение, порой даже в ущерб своим, окупится сторицей. Вражеские солдаты и офицеры по ту сторону фронта знали о нашей гуманности и все чаще выходили из кровавой игры, сдаваясь нам. А у нас, соответственно, уменьшались боевые потери, сохранялись многие тысячи жизней.

Одно не нравилось сдавшимся немцам, особенно офицерам: наши пропагандисты, вещавшие по радио на Германию, зачитывали длинные списки оказавшихся в плену. Сообщали вроде бы родственникам хорошую новость: ваш отец или муж не погиб, он вполне здоров и находится в лагере. В доме отдыха, если считать по военному времени. Вернется после победы союзников, ждите! Но послушать радио мог тогда далеко не каждый немец, а вот гестапо слушало и записывало от первого до последнего слова. Родственники сдавшихся подвергались репрессиям, лишались привилегий, пайков, жилья, некоторых даже за колючую проволоку отправляли. Это, безусловно, действовало на немецких солдат, особенно на семейных. Однако с середины войны, когда количество пленных увеличилось и невозможно стало перечислять всех, чтение списков прекратилось, и поток сдавшихся сразу возрос.

Надо сказать, что в высшем эшелоне власти у нас отношение к пленным было далеко не одинаковым. Это зависело, в частности, и от чисто человеческих качеств. Лазарь Моисеевич Каганович, люто ненавидевший немцев вообще, не упускал малейшей возможности сделать им плохо. Для перевозки пленных, например, — самые скверные вагоны. Успешно «сражался» с пленными и Лев Захарович Мехлис, объясняя свои действия все той же ненавистью к гитлеровцам. Сталину известно было письмо Мехлиса, отправленное весной сорок второго года с Крымского фронта сыну-курсанту. Там были такие строки: "Кровь стынет от злости и жажды мстить. Фашистов пленных я приказываю кончать. И Фисунов (адъютант) тут орудует хорошо. С особым удовлетворением уничтожает разбойников". Но, извините, это уже не война, это просто бойня. Ни героизма, ни воинского мастерства не требуется для «уничтожения» тех, кто сложил оружие. А дурной пример заразителен, тем более если он исходит от высокого должностного лица. Наряду с военной бездарностью, приведшей к тяжелому поражению в Крыму, чрезмерная жестокость Мехлиса послужила причиной снятия его с поста начальника Главного политического управления Красной Армии и понижения в звании.

Лаврентий Берия, с полным безразличием относившийся ко всему, что не затрагивало лично его интересов, добросовестно придерживался по отношению к пленным того мнения, которое было у Сталина и Молотова. Создавал надлежащие условия. Пленные содержались лучше, чем наши люди, находившиеся в лагерях. Иногда даже лучше, чем воины в запасных полках: на таком же пайке, но без занятий, учений и прочих утомительных нагрузок.

Проводя политику своего рода «заманивания» немцев в плен и тем самым ослабляя вражеские войска, наше руководство одновременно ужесточало отношение к собственным сдавшимся военнослужащим, превращая в заложников их родственников. Особенно это проявилось в трудные месяцы 1942 года, когда положение страны осложнилось до крайности, когда были задействованы все людские и материальные ресурсы. Отсюда и крайние меры.

Вернемся еще раз к известному приказу Верховного Главнокомандующего № 227 — "Ни шагу назад", появившемуся тогда, когда наши войска отступали на всем протяжении от Орла до Кавказа, когда в некоторых местах наш фронт был разорван, раздроблен. Наряду с другими крутыми мерами по наведению порядка этим приказом все советские военнослужащие, оказавшиеся в плену, объявлялись изменниками. Семьи сдавшихся в плен командиров и политработников высылались в Сибирь или в другие отдаленные районы. Родственники рядовых бойцов лишались всех льгот, которыми пользовались семьи участников войны. В числе многих других пострадала и жена Якова Джугашвили — Юлия Мельцер. Никаких исключений Сталин не делал, поблажек родне не допускал: порядок одинаков для всех. На самого же Иосифа Виссарионовича, на отца пленного Якова, действие приказа не распространялось, так как он состоял в рядах воюющей армии.