Остров гуннов - Федор Метлицкий

Мне хотелось совсем не этого. Ум женщины меньше интересует мужчину, чем ее тело.

– А вот еще спасительная истина. Все живое на земле, на экзопланетах, во всей вселенной, даже какой-нибудь шишковатый краб, вцепившийся в самку, волочащую его на себе, – испытывает одно и то же наслаждение – в сексе, неукротимом порыве природы продлевать себя.

И обнимал ее.

С ней меня обычно тянуло в опасную бездну откровений. Мы спорили с ней, и острота противоречий углубляла до опасного края нашу привязанность.

– Переживания зрителем боли, отчаяния и счастья, на чем зиждется театр, не дает результата, – начинал я. – Мир еще ни разу не исправлялся.

Аспазия гордо выпрямлялась.

– Чем еще можно пронять зрителя? Как достичь глубины его совести?

Почему мне это чуждо? Я не верю, что мимолетным переживанием можно пронять человека так, что в нем откроется бездна сострадания к людям. И сам не способен к такому подвижничеству, то есть отдаче себя другим. Аспазия же была из тех, кто бросается решать чужие проблемы, не останавливая себя вопросом «зачем мне это нужно». Этого я лишен. Нет, я расположен к людям, люблю в них неведомые возможности, но ощущаю бесполезность моей помощи.

– Но в зрителе же ничего не происходит! У него падает сердце от переживаний, но как только он выходит из зрелища, они исчезают, и все становится той же скукой существования.

– Как можешь увидеть то, что в нем откладывается? Ты что, заранее все знаешь?

– Вижу, что они перенимают лишь внешнюю сторону делания добра, внушенные зрелищем или церковной службой. Делаются добренькими, пока их не касается.

– А хотя бы и так.

– Это закрывает подлинную сущность человека – процесс самопознания, открытие новых горизонтов во вселенной. Гомерова «Одиссея» – путь человека по неведомым областям мироздания.

– Это сопротивление року! Так будет всегда.

Мне было жалко ее.

– Ты застряла в сопротивлении року. Путь человечества шире и дальше – от Священного Пня и Христа до путешествия на звезды.

В конце концов, мы занимаемся одним и тем же. Я обнимал ее, ломая пышущее благородным гневом женское сопротивление.

– Может быть, ты права, – ловил ее ускользающие губы. – Кто знает…

– Нет, ты не веришь в гунна! – отбивалась она.

Мне удавалось поцеловать ее.

– Будем считать, что рок – ступень в развитии цивилизации.

Женщина – это клубок темной привязанности, в желании еще чего-то невозможного, отчего раздражается имеющимся, и страшится его потерять.

Мы по-прежнему спорили с Эдиком, он всегда оспаривал мои сомнения.

– Выдавить из себя раба человек может только сам, – говорил он. – Ты же сам об этом талдычишь. Нужно только дать ему знания.

– Нужна еще энергия самопознания, – парировал я. – Откуда ее возьмешь?

– Она рождается в нем самом. От вспыхнувшего желания свободы жить. Я верю в наш народ. Он вырвется из сковавших догматов мысли, выработанной гуннами.

– Ты всегда будешь в меньшинстве. Потому что девять десятых населения Острова не способно выйти из догматов. В догматах хорошо – тепло и спокойно.

Эдик витал в облаках, где, считал, не может заболеть.

– Можно избежать болезней и страдания, когда душа в полете. Надо жить в обители Бога.

– Ты счастливчик, гений, – восхищался я. – Но без труда самопознания – у тебя легкое дыхание. Я вот посидел в темнице, и все стало тяжелым.

О потере Ильдики я не мог говорить. Эдик отмахивался:

– У меня есть еще возможность стать гением – посидеть. Ведь все великие люди в твоем мире, как ты говоришь, сидели.

В пылу спора он переходил на стихи, и начинал завывать:

Я оттуда – из темных томящих просторов,

Из которых белые церкви взошли,

Золотыми шпилями новых настроев,

Что сейчас всемирный свет разнесли.

Я мрачно отвечал стихами, которые вышли из меня, когда сидел в смертной камере:

Схоронено мое горе,

Как Атлантида, на дно,

В глубины любви, которой

Достичь никому не дано.

Это была «битва акынов». Он негодовал:

Огромный день мой раздувает горны

Каких-то новых сил – я сумерками их,

И светел дух в инерции покорной

Обычных дел, чей груз переносим.

Его лицо, запрокинутая голова с вьющимися волосами взбадривала меня, и я снова превращался в прежнего, кого Эдик любил. И отвечал:

Я загнан в тупики – то ль моего старенья,

То ль отрезвленья, что земля – гола.

Как мутен смысл всеобщего старанья,

И зрелость – веры прежние смела.

Эдик жил где-то в эпохе Ренессанса, и не чувствовал моей постмодернистской тревоги.

25

Нас замучили проверками комиссии парламента.

Скоро обнаружилось, что в парламенте восседали представители охлоса – агрессивного большинства, оторванные от прежнего тяжелого труда своих сородичей, не желавшие больше возвращаться в провинции, где размахивая самострелами захватывали местечковую власть от имени государства. То есть, большинство состояло из «новых гуннов». Парламент обрел большую силу, подчинил себе военные отряды «новых гуннов», еще больше ограничивая власть шаньюя.

Странно, население выбрало в парламент самых честных, в непорочной одежде благородства и доброты, не способных сомневаться, а там оказались самые шустрые, наводящие на мысли о воровстве.

Может быть, такое происходит с древних времен, когда самые ловкие применяли выборы для того, чтобы основная темная масса избирателей, не поднимая глаз от сохи и не видя небо, могла выбирать из себя самых активных, кого предложит власть, и тут же избранники удивительно наглели. Я вспомнил узкоглазого клерка в Органе предсказаний, который заменил ушедшего в отпуск начальника, и сразу затерроризировал весь Орган, а по приходе начальника снова стал незаметным и услужливым, как все.

Нагрянула очередная уверенная в себе комиссия парламента.

Мне преградил путь председатель комиссии – знакомый тумбообразный атаман, обнаружив бессмертную повадку автодорожного бандита. На его халате по-прежнему блестели медальки, самостийно выданные «Движением новых гуннов».

После его нахрапа в суде и на «позоре» я воспринимал его болезненно. Мы поговорили почти дружелюбно.

– Аз различил ти още тогава, когато дошел до нас от океана подкапывать наши основы.

Я изобразил удивление.

– Подрывал основы не я, а вулкан Колоссео. Но вы устояли и перед природой.

Атаман поворотил свою бычью шею, почти добродушно.

– Все, което ние построили – твердое состояние державы. Колко энергии израсходовано за избегание волнений в нашем бедном народе! Вие же правите всичко его унищожить.

– Хотите удержать Колоссео?

Я понимал его – облаченный властью, он в усилии навести порядок сжег в себе все, что мог любить. Не моя ли это проблема?

– Ние непотопляемы. Воскресаем от пепела, как феникс.

Никогда моя откровенность не была такой сладостной.

– И всегда вас ненавидят.

Глаза членов комиссии мерцали. Мне показалось, им было приятно, что его отбрили.

– А твоя-то утопия вечно губится.

Я молчал, не мог возразить ему. Он равнодушно отвернулся.

– Живи пока.

Я водил членов комиссии по Свободной зоне, по парку Академии, рассказывал о новинках в обучении школяров. Они что-то записывали, их внимательная учтивость была зловещей.

26

Безумная правда вторжения Академии Ильдики в забитые травяным существованием неповоротливые мозги населения, не похожей на все, чему учились гунны, была предметом споров в развлекательных средствах массовой информации.

Только среди слушателей Академии я чувствовал себя в безопасности, они не считали своего Учителя демоном, привыкли к чудачествам сказочника и не боялись.

Несмотря на наши беды, число слушателей Академии пополнилось. Это закончившие бурсы недоросли, в основном отпрыски жителей Свободной зоны. Есть и землячество гиксосов, заинтересованных в новых формах обучения. С помощью денег нашего покровителя Либерала удалось построить им общежитие.

Их имена притягивают какой-то магической силой, – сразу вспоминаются древние мифы, легенды и предания. Гуннар, Гурдерикс, Гундобан, Заберган, Ольдеганд, Ругилла, и явно славянские Владимứр, Мстислав, Остромысл, Солнцедар. Видно, родители верили в их прекрасную судьбу, обозначая именем свои самые интимные надежды. Это явно видно по славянским именам, и по другим, – если вы найдете перевод значения, убедитесь, что это так. Странно, но судьба, выраженная в их именах, часто исполнялась. Корни имен знает смиренный Летописец, знток бранного языка. Кстати, его самого зовут Гундульф – в переводе что-то вроде «битва волка».

Слушатели (по-местному всех обучающихся зовут «школярами» или «слухачами») – это толпа брутальных волосатых личностей, в которых постоянно играет адреналин, режущие матерную правду, любители наслаждений, замешанных на могучем влечении к тугрикам, ставшем духовным состоянием. Засевшие с детства представления наглухо закрывали подлинные состояния сознания, если таковые были. Поражало буйство их жизненной силы, как в первые дни рождения планеты. Они могли зарезать, или полюбить до самозабвения. То и дело затевали драки, нередко используя короткие шпаги, висевшие у всех на поясе. На уроках рисования они не терпели овалы, и рисовали только углы.