Остров гуннов - Федор Метлицкий

Савел торжествовал. Сунул микрофон купцу с круглым щетинистым лицом.

– Те подали на нас в суд! – ядовито-торжествующе закричал он. – Аз сужусь не за первый раз. Каково е това? Врагове свободной торговли – основного принципа цивилизации хуните, ищут наложить нам свои правила! А те е там – в Общественном договоре. Изграждают дома по неким утопичным планове, без отдавания в наем, предпочитают их нашим хоромам по последнему слову модерновой архитектуры.

Этот купец снова взялся за строительство хором и теремов для богатых, захватывая землю, где они хотели.

– Ние да не позволим погасить нашу свободу! Подаем декларацию в суд за предательство законам хуните.

Активисты долго и продолжительно аплодировали, присоединились даже волосатые «личности», ощутив безопасность в словах щетинистого.

Либерал поднял руку, прерывая шум.

– Будем терпимыми, как установил Общественный договор. Пусть непобедимая сила нашей экономики, могущая собирать любые средства, поспорит с его, как это… футурополисом. Не вижу ничего опасного.

Послышались протесты. Тяжело поднялся тумбообразный атаман.

– Разве не виждам, че е секта? В нашей станице была такова, мы ее борзо… В их сектарианском доме вершаются темные действия, туда приходят много блудливых дам, не желают жить в нашем законе. Говорят, совершают «свальный грех». Жены е врата к дьяволу! Живете блудом!

Я старался подавить в себе разрушительную энергию гнева. И фальшиво улыбнулся.

– Господа! Вложите мечи в ножны и послушайте. Вам здесь, на «позоре», предлагают разобраться в происходящем. Мы тоже хотим разобраться. Мы на равных.

– Заловили наши земи! – проревел атаман. – Нашественники! С вами в едно поле испражняться не сядем!

Арена радостно засмеялась.

Я по обыкновению забыл, что в словесных драках убеждать бессмысленно.

– Где вы нашли захватчиков среди тех, кто обрабатывает окраину в поте лица?

Взвинченный Эдекон, сняв очки, с беспомощным лицом, сорвался высоким голосом:

– Чего орешь, сатрап, как на базаре? Можешь привести хоть одно доказательство?

И обратился к сидящим.

– Вы не представляете всего общества! Боитесь, что мы поведем за собой умных и просвещенных, и тогда вам крышка. Опять начинаете нагнетать страхи перед врагом – гиксосами, которые сейчас в дружбе с нами.

Активисты вскочили и заулюлюкали. Это было восстание масс. Очкарики! Вообразили себя духовными властителями умов, норовят развеять их среду как черный дым! Это была месть, как у древних гуннов, крушивших ненавистные памятники старины, создания величайших гениев.

– Чем мы вам насолили? – я пытался иронией утихомирить арену. И тут вспомнил, что соль здесь в цене, как разменная валюта. Глупый оборот!

– Ваше стремление одно, – завывал Эдик. – Стать хозяевами жизни. Самое страшное для вас – разоблачение. Хотя всякое разоблачение принимаете за покушение на вас.

В студии уже был сплошной гул.

Нас уже никто не слышал.

На широком лице Пана поднялись гусарские усики, оно выражало возмущение.

– Виж, Нелепий, това е темные силы!

– Ну, не знаю, – тушевался Алепий. – В них много хорошего. Они исправятся.

Я решил прекратить вакханалию ненависти. И яростно-насмешливо начал читать стихи нашего поэта:

– Да, скифы мы! Да, азиаты мы,

С раскосыми и жадными очами!

Шум несколько прекратился.

– В последний раз – опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

Арена в недоумении затихла, стихи слушали в удивлении, даже одобрительно. Показалось, что они понравились. Кто-то сказал:

– Наш летописец! Но добре бы казал нормально, не тем странным пением. Защо в краях речей – звуки подобные?

Как мало надо, чтобы потеплело на сердце! Все же понимал их радость, что все еще живы после страшного катаклизмуса, хотя притерпелись к ежедневному преодолению пустот бытия, неудовлетворенности ненужных усилий на работе, неумению помочь семье. К кучам дерьма на улицах, к унижению ближними, облаивающими матерщиной на всех углах. Их спасает чувство причастности – на парадах, народных вече, гуляниях с цветами на арене у холма. И полная свобода в своих уединенных садиках, где скрытые зеленью могут ходить голыми, где хочешь, и срывать с веток кислое, но свое яблочко.

И вот кто-то приходит, делает что-то непривычное, подрывающее установленный порядок, надежное и в чем-то милое существование. И тогда вздымается недоброжелательство. И, возбужденные криками вожаков, готовы идти и крушить.

– Свободная зона капитулировала? – перекрикивал гул по-прежнему непобедимый голос Савела.

Я смотрел на его лицо: было в нем что-то постыдное, наверно, ощущал это. Выдавали и быстрая речь, и прячущиеся взгляды. Видел, что он не переносил меня, как обманутый любовник.

Это было предательством. Я не был сильно расстроен, скорее он все-таки враг. Хотя потерял прежний задор, а только имитировал его.

В гуле толпы сторонников старого режима и жидких хлопков сочувствующих я вместе с угнетенными соратниками встал и покинул «позор».

В коридоре Савел нагнал меня.

– Обижаешься? Я – художник! Должен быть беспристрастным. Мое дело – выпукло и красочно представить все слои.

– Ага, тебе все равно.

Я испытывал тайное удовлетворение врезать ему правду-матку:

– Значит, тебе плевать на всех.

Савел был озадачен.

– Я бы так не сказал. Я уважаю тебя.

– Разделяешь, значит, то, что на «позоре», и личное?

– Так поступает художник. Ведь личное в свете истины – тоже не без греха.

– Ладно, на меня! Тебе наплевать на судьбу гуннов. Кроме, конечно, себя.

Савел схватил меня за рукав.

– Хочу предупредить, что против вас готовится серьезный заговор.

Я остановился. Мне давно было тревожно. Не оттого, что не шли дела, а – ощущал смертельную опасность. И мы будем бессильны, если Теодорих не вмешается.

– Лучше обсуждать это гласно, – сказал Савел. – Все меньше будут прятаться в тени.

Мы разошлись. Я чувствовал, что не договорил.

«Ручное управление» снова стало нормой нового государства. Нам удалось пробиться к Теодориху II.

Тот холодно сказал:

– Я должен быть для всех, чтобы жизнь была стабильной. Возьму вашу сторону, и пойдут войной другие. Мы не против, стройте очередную утопию. Но предупреждаю, все могут переломать.

Он усмехнулся.

– Но, может быть, останется на нашей земле сад, и это полезно.

– Да, ты стал как прежний шаньюй, – зло сказал Эдекон.

Теодорих поднял лицо.

– Вас, просвещенных, примерно одна десятая. Этого слишком мало, чтобы подвинуть эту малоподвижную махину.

– Малоподвижную массу? Разве ты не знаешь, что двигает прогресс просвещенные?

– Мне надо опираться на всех.

– Ты сам стал таким, как все. Изворачиваешься, чтобы выжить.

Теодорих раздраженно сказал:

– Кого хотите перевоспитать? Гуннов? Страну можно сделать свободной только через жестокую дисциплину. Награждать за энтузиазм, и карать за неумение и безответственность. Другого пути пока не вижу.

Я сам раньше думал так же. Но не мог отказаться от идеи, которая неизбежно возобладает в будущем.

– Почему возродилась охранка из «новых гуннов»? И во главе атаман, который преследовал нас?

– А кого брать? Гуманных и чувствительных, как вы?

– Ты же ненавидел «новых гуннов»! – возмущался Эдик. – Опять хамство, жестокость и взятки! Надо разогнать их, выжечь это место кислотой и построить полицию нравов – защитников населения.

– Придет время, – встал Теодорих. – Надо потерпеть.

Теодорих окончательно отошел от соратников, не понимающих всей глубины проблемы управления. Осталось только недоброжелательство к неповоротливым гуннам, плотно обступившим его с выражением преданности и послушания, под чем скрывается готовность предать в любую минуту. Какая тут боль за родину! Он чувствовал физически эту свинцовую нелюбовь, и страдал, не желая, чтобы выгорела душа. И в случае бунта готов был стрелять в этих тупых гуннов, думающих только о себе, а не государстве.

Ему снова захотелось тех веселых дней, где было так хорошо чувствовать себя свободным, как на утесе с «неоградными».

В нем шевельнулось отчаяние. С холодным удовлетворением смотрел в свое новое будущее – неведомую пустоту, в которой погибнет, если отдаст бразды правления: припомнят все крайние строгости, которые придется предпринять.

На нас подали встречный иск. Теперь обвиняли – в попытке измены. Передаче суверенной территории гиксосам.

– Ищут отцепиться от страны! – кричали на улицах возрожденные отряды «новых гуннов».

– Измяна!

Я так и не понимал, за что ненавидят нас?

Понятно, власть не потерпит сепаратизма и отставленности себя от общественных процессов. Олигархи теряют огромный лакомый кусок территорий влияния. А что большинство спрятавшихся в своих семейных норках «личностей»? Боятся лишиться куска хлеба из-за возможной бузы?